— В каком списке?

Но голос у него уже не тот, не тот…

— В том списке, который вам державники оставили для контроля. Чтобы сообщать куда надо о тех, кто про них спрашивает.

Глазки сморчка заметались.

Я молниеносно чиркнул его ножом по горлу. Повезло: кровью не обрызгался. Сгрёб свои медяки назад и вышел.

Коридоры, серые стены. Прозвенел звонок, и весёлая молодёжь рванулась на выход, едва не сбив меня с ног. Смех, крики, а где-то сзади лежит в луже своей крови один маленький человечишко, вся вина которого состояла лишь в том, что он мог сообщить «куда надо» о моём визите.

Опять вернулся домой, опять поскрёб в окно. Снял и передал студенту (студентке, чтоб её!) свой костюм и потом сам протиснулся в узкий квадрат. Молча переоделся, не церемонясь. Ведит смутилась, отвернулась. Я злобно молчал.

Открыл засов двери, вышел из комнаты к хозяйке. Поздний обед (ужин?) пах печным дымом и домашним теплом.

— Садись, касатик, покушай.

Я смотрел на её натруженные руки и вспоминал маму. Она осталась где-то там, в далёком детстве, память о котором всё глубже стирается из моей головы. Я хлебал деревянной ложкой сытный борщ из простой глиняной миски с неким чувством неловкости и досады. С мамой любая трапеза приобретала непередаваемое ощущение уюта, и я был по-глупому счастлив просто потому, что она сидит с нами за одним столом, иногда поглаживая по головке младшую сестру. Когда ж это всё происходило? — сто лет назад?

Кажется, я привык к тому, что еда обязательно должна сопровождаться гоготом, бряком, запахом дешёвого курева, хмельными песнями или криками командиров — иначе кусок совсем не лезет в горло в ожидании подвоха.

— Да ты ешь, ешь спокойно, я уже обедала, — она дважды махнула мне рукой, неверно истолковав мой взгляд.

— Я в комнате доем, — я взял миску с остатками борща, прихватил блюдо с пирогами и вернулся к себе в комнату.

Всё также молча поставил на стол взятую еду, дождался, пока Ведит поест. Потом взял ночной горшок, который моя спутница успела до этого частично заполнить, вынес из комнаты и поставил на пол:

— Хозяйка, вынеси это на улицу. И постирай моё бельё, — я бросил на лавку грязную рубашку и штаны, сверху — медяк. — Завтра уезжаю, — надо, чтобы высохло.

Никогда бы не подумал, что буду за бабами их горшки выносить! Но ведь не ждать же, когда хозяйка сама в комнату зайдёт?

— В комнате уборка не нужна. Уеду — приберёшь. («Равняйсь! Смирно!»- в мирной жизни нужно командовать, как на войне.)

Я вышел во двор и начал ухаживать за Чалкой.

Итак, теперь во многом понятно, почему студенту (вот прилипла же кличка! Никак уже не могу от неё избавиться…) невероятно везло. В то время как во всех деревнях с нетерпением и вилами ждали уголовницу с пальцами с пятнами от крови невинных младенцев, выпучив глаза и разинув рты от усердия, Брага проходила их средь бела дня по центральной улице в образе городского хлыща. Ну, ладно, мужики сиволапые проворонили, но как же я-то смог спутать дозревшего парнишку с уже перезревшей девицей??? На руках ещё её носил. Конечно, чертовка ловка: узел с вещами сплющила и пристроила ниже груди — весь её перед стал плоским, но всё же, всё же…

Однако, эта деваха прошла сквозь дикий приморский лес, причём за неделю. Не всякому городскому мужику в расцвете лет это по силам, а тут женщина-химик… Под лай собак, через конные разъезды на дорогах. Я определённо что-то ещё о ней не знаю, и это меня уже бесит.

«Эта зараза сегодня у меня будет снова ночевать на полу! Возле ночного горшка!»

Чалка неспешно пила воду из ведра, пофыркивая, кося глазом и отгоняя хвостом рой остервенелых мух. В сарае квохтали куры; слышалось и сопливое хрюканье поросёнка. Хозяйка несла несколько полешек на растопку для стирки, прижимая к груди.

Конечно, уходить из города будем уже в другом образе. Хватит театра с его париками и наклеенными усами: державники уже всё поняли, и теперь имеют наводку и на парнишку с дурацкими усиками.

Я сходил в город ещё раз и купил средство для покраски волос, заодно продал старьёвщику купленный сегодня костюм, за гроши. По моей просьбе хозяйка оставила мне немного горячей воды, которую я унёс в комнату и заставил Ведит подкрасить волосы, но только самую малость.

Пока хозяйка вешала моё бельё сушиться во дворе, я выгреб из печки немного недогоревших углей, притушил их водой, брызгая из ковша ладошкой, перенёс в комнату.

За всеми хлопотами наступил вечер. Горожане потихоньку ложились спать; уснул и наш домик. Ведит спала как младенец, накрывшись одеялом, на кровати, пахнувшей гнилью и старостью, а я ворочался на полу, подложив под голову свою кожаную куртку-доспех.

Утром я приказал девушке испачкать лицо углём, но не чрезмерно, — только пятнами, и сделать следы попыток их утирания рукавом. Её курточку испачкали тоже. Особое внимание уделили рукам: Ведит тщательно растёрла ладонями угольки, и теперь её химические пятна уже не так бросались в глаза.

А её родные цеховые штаны выдавали в ней законченного оборванца. Я вытолкал её в окошко и приказал прогуливаться за воротами, но неподалёку. Сам же вышел к хозяйке, торопливо распрощался, оседлал Чалку и вышел со двора.

Вот и ещё один дом оставлен позади. С хозяйкой, имя которой я забыл почти сразу, едва она мне представилась. Ни к чему оно мне в моих скитаниях, не хочу испытывать к кому-то благодарность: расплатился — и свободен. Так легче. Жил я комнатушках и получше этой, бывало и хуже. Хозяйка, сразу видно, баба хваткая, но без мужа-кормильца ей тяжко: и сарай покосился, и забор. Детей или нет, или совсем не помогают — наверное, сама регулярно внучатам в узелке медяки носит, от себя последнее отрывая. Во время войны ей даже легче: можно комнату наёмникам сдавать. Наверняка жили они когда-то с мужем в более лучшем квартале, где не лезла в глаза такая кричащая убогая нищета, где сточной канавой служила сама улица, фекалии с которой никогда не очищали, на которой вечно крутятся бездомные, безродные, облезшие шавки, выпрашивая подачку; где стойким запахом пропитывалось всё вокруг. Может, и жили; теперь-то уж спрашивать поздно. Да и не нужно мне это было. Я выбрал комнату именно в таком месте лишь потому, что ситуация у меня сложилась необычная, а так бы мне такой романтики и близко не надо, когда ночью из кабака нужно возвращаться минимум втроём и при оружии: иначе шпана местная запросто прирежет. В такие места обычно ни у державников, ни у городской стражи руки не доходят, так как тут стукачей очень не любят.

Разные я видел хозяйские лица: трезвые и опухшие от пьянства, — только тараканы и клопы везде одинаковые.

Ведит, сутулясь, поплелась за мной следом.

У городских ворот крутилось столпотворение. Стража рвала службу со страшным хрустом. Охрана выглядела явно усиленной; неподалёку ошивались и пара державников, не давая расслабляться. Такие меры набравшейся толпе громко объяснялись близостью войны, но было видно, что высматривают кого-то, причём на стройных девиц зыркают особо внимательно. Обычно народ не любит всякие неудобства, которые ему приносит любимая им власть, но сегодня все горластые помалкивали в тряпочку, так как им, похоже, уже с раннего утра дали понять, что Стража державы ничего ненужного никогда не делает.

Подошла и наша очередь.

— Эй, Клёст, это ты, что ли?! Вот так встреча! На войну, что ли, едешь? Не наигрался ещё в солдатики?

Сердце чуть не лопнуло, — аж темнота в глаза ударила. Как не вовремя… Один из стражей державы покосился на нас.

— Сазан?!

Так вот куда уходят мои ровесники после войны! В городскую стражу. Ряха уже шире плеч, — аж глазки заплывают, животик… Все тут будем?

Сазан стоял, опираясь на копьё, широко улыбаясь во все свои двадцать гнилых зубов. Я соскочил с лошади и, с чувством обхватив руками его торс, сжал что есть силы. Его огромная медная бляха на кольчуге, служившая стражникам и как защита, и как знак различия, вдавилась мне в грудь. Шибануло в нос запахом вчерашнего перегара, вонючего от пота кожаного подкольчужного доспеха, дешёвого курева.