Рейн взглянул на Анрейка так, словно в нем собрались образы всех, кто презирал и ненавидел его, и парень отшатнулся от этого взгляда, подняв руки, словно готовился защищаться.

– Что, легче стало? – ядовито спросил Аст.

Рейн вздохнул, признавая, насколько все это лишнее. Он с усилием улыбнулся, хотя улыбка вышла кривой, будто свело одну сторону лица, и спросил:

– Ты хотел потренироваться. С чего начнем? – Он повернулся правой щекой. На левой от скулы до подбородка тянулся узор из черных линий, похожий на изогнувшуюся змею – клеймо ноториэса, символ Аша, и Рейн уже привык прятать его.

– Я хорошо стреляю, – Анрейк помедлил с ответом, – но в драках пропускаю удары. Мне не хватает скорости, а ты самый быстрый из нас.

Рейн едва сдержал смешок. Знал бы этот мальчишка, что ему пришлось стать быстрым, чтобы убегать от своих преследователей.

– Хорошо, – ответил он, бросая плащ на землю, затем снял с пояса пару кинжалов, револьвер и аккуратно положил их поверх.

Анрейк вытянулся и поднял сжатые в кулаки руки к лицу.

– Тебе никогда не хватит скорости, если будешь стоять, как дуб. Ноги немного согни в коленях. Спину расслабь. Почувствуй легкость в теле. Ты учишься уворотам, а не защите, тебе надо быть не деревом на ветру, а самим ветром.

Рейн неожиданно сорвался с места, подлетел к Анрейку и кулаком врезался в плечо парня. Тот отступил, но во взгляде появился задор. Рейн поднял руки для нового удара.

Рейн сел на крыльцо дома, достал из кармана сигареты и закурил. Мать не переставая твердила, что достойные мужчины курят сигары или трубки – нашла кому говорить о достоинстве.

– Рейн! – окно распахнулось, послышался укоризненный голос Агны. Старуха с трудом двигалась и многое путала, платить ей было нечем, но она единственная осталась с семьей, когда Рейна отдали на перевоспитание, и ее близость стала чем-то сродни присутствию бабушки – родных из дома гонят.

– Ладно, ладно, – проворчал Рейн и, в последний раз вдохнув горький дым, затушил сигарету. Расстраивать старушку не хотелось – этим он привык заниматься на работе.

Практик достал из кармана серебряные часы – последний след прежней жизни, хотя уже и стекло на циферблате треснуло, и цепочку из-за постоянного ношения пришлось сократить на несколько звеньев. Стрелки подбиралась к восьми – до начала задания оставалось меньше часа. Рейн помял в кармане маску и так и не достал ее, отправившись с открытым лицом.

Столица ширилась, ее окраины обрастали улицами, у которых названия заменяли цифры, а дома – лачуги для бедняков. Только на Первой и Второй жизнь худо-бедно можно было назвать жизнью, а не борьбой и не выживанием. На ней селились те, кто разорился или попал под удар Церкви – самое то для семьи ноториэса.

Рейн шел, стараясь не смотреть по сторонам. Он жил на Первой уже восемь лет и чувствовал отвращение к каждому ее сантиметру, прежний дом больше не казался ни маленьким, ни серым, а его крыша под красной черепицей стала мечтой.

Первую освещали фонари, но свет от них шел такой слабый, что вечерний сумрак скрадывал все дальше вытянутой руки. Даже это было достижением: газовое освещение появилось в районе всего год назад.

По обе стороны улицы жались жилые дома, низкие, с выщербленными стенами. Внутри они походили друг на друга как близнецы: там всегда было холодно и сыро, потолки уже потемнели от времени, а тесные комнаты с трудом вмещали даже одного человека. По нижним этажам чаще всего бегали крысы, а наверху протекала крыша. Нет, конечно, люди старались как могли: кое-где пестрели яркие занавески, подоконники украшали герани и фикусы, но этого было слишком мало, чтобы наполнить серую жизнь цветом.

Рейн вынырнул из сумрака Первой, уже надев маску, и направился по Лесной. Здесь без нее было никуда: выкрашенные зеленой или голубой краской дома, аккуратные палисадники – все так и указывало на благовоспитанность живущих здесь. Ноториэс никак не подходил этому маленькому красивому мирку – практику места было не больше, но на него могли закрыть глаза.

Спустя тридцать минут показалась отмеченная инквизиторами Рассветная. Она принадлежала мастерским и лавкам, пожалуй, здесь можно было найти, сделать и получить все, что существовало в столице, а людей на улице всегда собирались толпы – только и знай, что держать кошелек покрепче.

Рейн нырнул за ограждение, закрываемое ремонтируемый участок дороги. Из десяти практиков на месте было уже девять. Они молчали, чтобы не выдать присутствия, хотя не больше слов от них слышалось и в другой обстановке: ожидание начала задания никогда не располагало к разговорам.

Разглядывая Рассветную в щель, Рейн вспоминал, как в детстве сбегал из школы, заходил в каждую лавку, рассматривал. Ему нравилось дразнить лавочников и смотреть, как они пыжатся, стараясь сохранить терпение и не поддаться демону – получалось у них плохо, и торгаши не скупились на тумаки. Обычно затея принадлежала Каю: послушание никогда не было его сильной стороной.

Уловив то ли движение, то ли звук, Рейн повернулся к стоящему рядом практику. По глазам он узнал Д-Арвиля. Чокнутого Д-Арвиля, который, как остальные, надел черный плащ и полумаску. Практиков обычно сопровождал старший инквизитор, но чтобы глава отделения… Такого еще не было, и это попахивало свежими сплетнями и пересудами с утра.

– Как я проверю инструмент, не увидев его работу? – Энтон приснял маску, улыбнулся и снова поднял на нос.

– Осторожнее, – шепнул Аст.

Да, с таким стоило быть настороже, но Рейн видел свой шанс. Пусть его называют инструментом – дело он знал и хотел показать, на что способен, что бы ни потребовалось. Он должен подняться. Исправить все. Вернуть.

Подошел последний практик. Энтон поманил собравшихся поближе:

– Стало известно, что живущая там семья, – он мотнул головой туда, где Рассветная пересекалась с Паровой, – не просто участвует в запретных экспериментах. Их дом – место сбора Детей Аша.

Ирт и Энсом присвистнули: отступники были сложной добычей, и Инквизиции редко удавалось напасть на их след. Анрейк вздрогнул.

– Ясно, – пробормотал Рейн.

Разговор с Детьми Аша был коротким: убить – и дело с концом. В народе шептались о разном: о кровавых жертвах, о попытках дать демонам плоть, даже о магии. Однако важнее всего было их утверждение: демоны – часть человека, голос его сердца и разума. Этим отступники наводили тень на доктрину Церкви – да что там, на все кирийские устои. Уничтожение детей Аша было гарантом спокойствия, и оно же стало способом борьбы с врагами – донести о связях с культом могли на любого.

– Глава уже арестован. Остальных – убить. Вырвем сорняк с корнем, пока из-за него не погиб весь урожай.

«Вот садовод», – хмыкнул Рейн. Моральная сторона вопроса не волновала – его мерилом были деньги и расчет, сколько дней на них его семья сможет жить. Однако всякий отверженный или гонимый невольно вызывал сопереживание, и будь возможность – Рейн бы выбрал другое задание.

– За дело.

Глава выскользнул за ограждение. Рейн переглянулся с Астом, тот со вздохом провел рукой по волосам и мотнул головой в сторону уходящего отряда.

Нужный дом возглавлял парад выкрашенных в голубой зданий Паровой улицы. Она соединяла два района, и жизнь на ней не прекращалась: с утра до ночи гудели моторы паромобилей, стучали трамваи, цокали копытами лошади – хотя с каждым годом увидеть их на городских улицах удавалось все реже.

Д-Арвиль не дал себе ни секунды. Перед входной дверью он сделал шаг назад, а затем сильным ударом ноги выбил ее.

– Можно же постучать! – процедил Рейн.

Ирт злобно спросил:

– Чего он хочет нам доказать?

Практики рванули внутрь: следствия и суда они не требовали, у них был приказ – все решили за них. Они двигались молча, суровыми, непоколебимыми тенями, но голосов не сдержали обитатели дома: закричала молоденькая служанка в чепце – удар в горло оборвал ее красивое сопрано, мужское «Эй, эй!» сменилось звуком булькающей крови, а потом кто-то вздохнул – тоненько так и со свистом, как спущенное колесо. Дом вторил им: бились о косяк двери, летели со звоном осколки разбитых ламп и окон, жалобно скрипели ступени.