Впервые в жизни Рейн услышал в голосе родителя отчаяние. Отец запихнул руки поглубже в карманы пальто и продолжил:

– Рейн, мне было нелегко выносить приговор.

Хотелось кричать. Нелегко? Так зачем он его вынес? Судьбой детей распоряжался глава местной Церкви. Отец мог озвучить любой приговор, это было в его силах. Смерть называли милосерднее перевоспитания.

– Это для твоего же блага. Я хочу, чтобы ты стал хорошим человеком…

На глазах у матери появились слезы, она отвернулась.

– …Раз ты не смог усмирить своего демона, тебе помогут это сделать.

– Арджан, прошу, во имя Яра! – снова взмолилась мама. – Ему тринадцать, он не выживет!

– Как не выжил тот мальчик? – холодно спросил отец.

Перед глазами снова появился образ: Оксандр оседает, из его виска течет кровь. Рейн задрожал, упал на колени:

– Прошу, отец, вынеси другой приговор! Я клянусь, что больше никогда не послушаю демона, я научусь смирению, я буду во всем слушаться, я…

Отец рывком поднял Рейна и встряхнул за плечи:

– Кто падал сам, тот встанет сам. Ты должен был раньше понять цену своих поступков. Теперь выход один.

Отец развернул его сильным движением рук и подтолкнул. Рейн замер у двери Черного дома, затем шагнул вперед.

Рейн замер у двери Черного дома, затем шагнул вперед. Он заходил внутрь изо дня в день, по разу, два и больше, но страх перед зданием не отпускал до сих пор, он въелся под кожу и снова и снова заставлял чувствовать себя отправленным на перевоспитание мальчишкой.

Рейн поднялся на третий этаж, пронесся по пустым коридорам, рывком открыл дверь и, не здороваясь, сел на углу стола. В нос ударил тяжелый запах дешевых сигарет и пота.

Профессия велела быть готовым ко всему, и Рейн привычно-цепким взглядом скользнул по дверям и окнам, затем прошелся по сидящим рядом. Как и у него, лица других инквизиторов скрывала полумаска. Некоторых Рейн никогда не видел без нее: они узнавали друг друга по глазам и голосу.

Если с дверями, окнами и лицами все было по-прежнему, то сама приемная изменилась. Еще несколько дней назад она сверкала позолотой, от обилия красного болели глаза, а от безвкусицы и вычурности – сердце. Новый глава третьего отделения Инквизиции еще не успел представиться, а уже взялся за перемены. Хотя они внушали обещание, что он – человек знающий дело, более сдержанный и не променявший гордость на достаток, в отличие от предыдущего.

Обои имитировали дубовую обшивку. Напротив окон тянулся ряд картин: битва с демонами, победа Яра, побег на Кирийские острова – основная история, достаточно, чтобы продемонстрировать приверженность доктрине, но не слишком много, чтобы показаться фанатиком. Посреди приемной стоял большой прямоугольный стол с резным краем, за ним – обтянутые черной тканью кресла, такие же сдержанные и мрачные, как инквизиторы.

– Эй, ноториэс.

Рейн узнал Ирта по хриплому голосу и блеклому взгляду, сияния которому не добавляло ничего, кроме полученного жалования.

– Опять выдумали черт знает что. Только привыкли к одному, а тут другой, здравствуйте. – Ирт наклонился к Рейну, глаза выдавали, что под маской прячется улыбка. – Ну, поглядим. Не будет ничего хорошего, скажу я. Хотя тебе-то что терять, да, ноториэс?

Для Ирта это было пределом дружелюбия, но Рейн милости не оценил и, держа руки под столом, сжал правую в кулак и выставил средний палец. В этот жест вкладывали многое: и пренебрежение, и злость, и равнодушие – его Рейн заучил с детства.

Между другими дружбы было не больше. Они не переставая кусали друг друга, потому что стоящие выше кусали их. Собравшиеся здесь были практиками Инквизиции, они выполняли грязную работу, и уважения к ним не удалось бы найти ни на городском дне, ни среди верхов.

Славой не пользовалась вся Инквизиция, однако это не мешало другим звать ее. Церкви – чтобы покарать инакомыслящих, Гвардии – сделать то, где «благородству» не оставалось места, Совету – убрать врагов государства. Инквизиторов терпели, боялись и нуждались в них.

Рейн представил лицо отца, если бы тот увидел, с кем работает сын, и ухмыльнулся. В пыточных делах Ирту не было равных. За ним сидел Ансом, который каждый день начинал с литра вина, но с этим топливом ему удавалось мастерски плести заговоры. Затем Дирейн: из бывшего бродяги получился превосходный убийца, он умел убивать так, что даже лучшие врачи терялись в догадках по поводу причин смерти. И ноториэс, как вишенка на торте этой замечательной команды.

– А знаешь… – продолжил Ирт, похрустывая пальцами, но тут дверь распахнулась, и он замолчал.

В приемную влетел Энтон Д-Арвиль, распространяя вокруг себя аромат табака, и с видом короля сел во главе стола. Рейн потер подбородок и попытался оценить нового человека.

Ему было лет тридцать-тридцать пять – удивительно мало для третьего по значимости поста Инквизиции. Он оказался высок и крепок, хотя фигура уже начала грузнеть. Поговаривали, Д-Арвиль сам когда-то был практиком, и если так, в его теле должно было остаться немало силы. Серые, аккуратно зачесанные волосы, отсутствие щетины или бороды и хорошо сидящий костюм придавали облику благородства и сдержанности. Интересно, это был тщательно продуманный образ, или новый глава действительно отличался от остальных?

– Я рад приветствовать вас, – он начал громким, хорошо поставленным голосом. Рейн сцепил руки и подался вперед. – Мое имя – Энтон Д-Арвиль.

Рейн обменялся с Иртом взглядами с сомнением. Оба работали в Инквизиции уже четыре года, и за это время глава отделения сменился пять раз. Третье отвечало за политические преступления, и малейшая ошибка стоила места. Несмотря на благородный вид, Энтон вовсе не внушал надежды, что сумеет продержаться дольше других.

– Я новый глава Третьего отделения. Те, кто был до меня, не справлялись со своей работой, и их выкидывали за дверь спустя пару месяцев. Я не согласен на такую судьбу. Скажу честно: я хочу продвигаться, и вы – мой инструмент в этом. Но я привык использовать только лучшее.

Рейн поставил локти на стол и подпер голову руками. А все же Энтон отличался от других. Если он решил сделать ставку на практиков, это могло оказаться как умнейшим ходом, так и великой глупостью. Главы отделений редко обращали на них внимание, и посмотреть, что из этого выйдет, было даже интересно.

– Вы знаете, что в Кирии сейчас неспокойно, и у Инквизиции много работы. Первое отделение не успевает бороться с врагами Церкви. У второго столько дел, что его уже можно назвать гвардейским полком. Ну а мы стережем покой короля и Совета, и для нас работа не кончается никогда. – Энтон сделал паузу и оценивающе посмотрел на собравшихся. – У нас много дел сейчас и еще больше впереди. Доверять случайному распределению я больше не собираюсь, я узнаю, на что вы способны, и найду применение. У каждого инструмента свое назначение, верно? – Д-Арвиль улыбнулся. В его улыбке не было заигрывания или лести – скупые факты да голый расчет.

Рейн так широко улыбнулся в ответ, что порадовался, что улыбку не видно под маской. Да, для каждого инструмента свое назначение. Ноториэсов брали в Инквизицию, потому что знали: им нечего терять. Там, где другой может послушать совесть, дать слабину, не может ноториэс. Так все думали и ждали этого.

Рейн переглянулся с Астом. А что, разве у них был выбор? После перевоспитания любая жизнь становилась подарком. Его выгнали из школы, и даже влияние отца не помогло. Да что там, отец тоже потерял свое место: у главы Восточной Церкви не могло быть сына-ноториэса.

Сначала Рейн раздавал газеты. Приходилось прятать заклейменное лицо, отводить взгляд. В шестнадцать его взяли работать на скотобойню. За убийство людей платили больше, а семья отчаянно нуждалась в деньгах – и Рейн вступил в Инквизицию. О да, он стал специалистом в том, что другие не могли.

– Я разделю вас на группы, – продолжал Энтон. – Каждая получит несколько заданий, и я увижу, каковы вы в деле.