А Малой все ходил и ходил, точнее бродил — песка набралось изрядно, и местами подошвы ботинок загребали самые настоящие барханы. Он периодически бормотал себе под нос и морщился, потирая многострадальную шею. Несколько раз замирал, словно к чему-то прислушивался. И наконец не выдержав, спросил:

— Василий Иванович, вы слышите?

Я отрицательно покачал головой. Кроме шелеста треклятого песка и клацанья зубов — ничего.

— Музыка где-то играет — та-та-ти, ра-та-ти… Вот, прямо сейчас, слышите?! Ра-та-ти, та-та-ти.

— Малой, будь добр, избавь от собственных песнопений. Мне вон ентого исполнителя за глаза хватает, — я кивнул головой в сторону Щелкуна, — еще ты тут подвывать взялся.

— Вы не понимаете! Эта музыка, она очень похожа на…

И Малой пропал. Не истаял дымкой тумана, а исчез мгновенно, словно по мановению волшебной палочки — только цепочка следов осталась на песке.

Следом испарился и Щелкун. Я на всякий случай проверил за колонной, прошелся по коридору, но никого не обнаружил. Один лишь глобус, неведомым образом выкатившийся из распахнутых дверей кабинета географии. В класс я заглядывать не стал, а вернулся обратно и привычно расположился у стены.

Все, Василий Иванович, приехали… может статься, что и навсегда.

Старые страхи вернулись с прежней силой. Не было никакого Синицына и голоса Дианы Ильязовны, не было кооперативного сна, а были всего лишь образы, порожденные моим же сознанием. Лежит сейчас калечное тело уборщика и умирает.

В реальном мире сердце останавливается за считанные секунды — перестает циркулировать кровь, умирает мозг. Если после пяти-шести минут простоя моторчик не перезапустить, врачи фиксируют смерть. Сколько я здесь нахожусь? Согласно циферблату командирских, пошел пятый час, а по ощущениям — целая вечность.

Может так и выглядит переход в загробную жизнь? У праведников ангелы играют на лютнях, а у грешников вроде меня — школа, медленно заполняющаяся раскаленным песком.

С каждым часом дышать становилось все сложнее. Пыль и мелкий песок буквально витали в воздухе, затрудняя видимость, набиваясь в рот и в ноздри. Пришлось соорудить импровизированный фильтр в виде майки, натянутой на нижнюю часть лица.

До чего же жарко, невыносимо… Очень хотелось скинуть «поросячку», но я по опыту прошлых лет знал, что нет ничего хуже, чем оказаться в жару с голой кожей. Гребаная Африка, и здесь до меня добралась. В далеком детстве боялся монстров, прячущихся под кроватью, а когда подрос, то понял, что есть вещи пострашнее.

Когда враг виден, с ним всяко проще бороться, а как быть с природным явлением? С вечной жарой, изматывающей хуже всякого противника? Вот он — мой персональный ад, быть погребенным заживо в раскаленном под полуденном солнцем песке, в стенах некогда родной школы. Бесконечное, изматывающее пекло…

Если уж станет совсем невыносимо, пущу пулю в висок. Только вот сомневаюсь, что это избавит от мучений: ад вечен и выхода из него нет. Замурованные двери и окна — сплошная бетонная стена. И кого просить о помощи — Бога? Я и молитвы-то толком не знаю.

Господи, еже си… как же там. Тот же Бармалей, даром что печень людскую жрал, «Отче наш» читал так, что от зубов отлетало. А я кроме двух слов «прости и помилуй», выгравированных на обратной стороне крестика, не знал ничего.

Как-то раньше вопросами веры не задавался. Не принято это было в отряде, потому как дело глубоко личное, не имеющее никакого отношения к выполнению поставленных задач. Кто-то верил в Христа и Аллаха, кто-то в Будду, а кое-кто с ветром общался, оставляя плетеные фигурки в корнях акаций.

— Знаешь, чего я боюсь, — разоткровенничался однажды Док, когда сидели под высохшим деревом и наблюдали алый край закатного неба. — Больше всего боюсь, что загробная жизнь существует. Боюсь до коликов в печенке, до ночных кошмаров, что посмертие есть, а Бога и там нет. Страшно…

— Ну а если Бог все же существует? — решил я подыграть Доку. — Чего ждешь от него, молочной реки с кисельными берегами?

Док задумчиво покрутил алюминиевой банкой, собирая остатки чаинок со стенок. Залпом допил оставшуюся жидкость и поморщился. Оно и понятно, дежурным по кухне был Мамон, а он завсегда перебарщивал: и не важно, специи это были или заварка, брошенная в общий котел.

— Чего жду, говоришь? Да толком и сам не знаю, просто устал я… Жить как животное: есть, спать, срать, трахать вонючих аборигенок. Я уже даже не знаю зачем я здесь. Денег побольше заработать? Для чего? Что бы еще больше есть, срать и трахаться?

— Машину новую купишь, дом на берегу.

— Зачем?

— Чтобы жить красиво.

— Зачем?

Я прекрасно понимал Дока, на нас всех периодически накатывало. И даже вечно спокойный, и флегматичный Сэмпай нет-нет, да и уходил ломать ветки, сухим треском извещая саванну, как же его все достало.

— Док, это пройдет… Помнишь, что было выгравировано на кольце мудрого царя Соломона? — я дружески хлопнул товарища по плечу. — Командировка закончится и заживем по-человечески.

— Не-а, не заживем, — Док покрутил головой.

— Почему?

— Потому что мы звери, а звери не могут жить по-людски. Так уж нашей природой устроено.

— Это тебе кто такое сказал — Бармолей?

— Нет… Чарльз Дарвин.

Кажется, я отрубился. Заснул внутри сна или что еще это могло быть.

За это время песок успел наполовину засыпать тело. Пришлось выбираться, кашляя на ходу. В горле порядком першило, но запить было нечем. Не хватало даже слюны, чтобы сглотнуть сухой ком. Мельчайшие частицы кварца давно проникли сквозь одежду, и теперь карябали потную кожу, вызывая жжение и зуд. От скопившейся в воздухе взвеси нечем было дышать. Я во всю сипел, пытаясь протолкнуть раскаленный воздух через высохшую носоглотку в легкие.

До чего же хреново… Как тогда на границе с Чадом, когда угодили в пылевую бурю. Нет, гораздо хуже, потому что тогда был шанс выбраться и была надежда на спасение, а здесь гребанный ад на веки вечные.

Песка намело столько, что по барханам спокойно не пройти. Где-то я пригибался, где-то полз на карачках, задевая головой потолок. Добравшись до туалетов на втором этаже, обнаружил, что двери снесены стихией. Волны песка сорвали преграду с петель, обильным потоком хлынув внутрь.

Я скатился с холма и обнаружил раскаленную от песка раковину — одинокий кран торчал наружу и ждал. Ждал, когда его отыщут. Высунув в нетерпении сухой язык, я крутанул вентиль и услышал знакомое сипение. Сука… И ведь знал, что бесполезно, но все равно поперся в поисках последней надежды.

Это все, это конец. Веки сами собой закрылись, а лицо уперлось в подставленный рукав. Умирать только по началу трудно, а потом, когда основные чувства притупляются, все становится похожим на сон… спасительный сон. До чего же хорошо, что в аду еще можно отключиться. Стоит просто закрыть глаза и…

Резкий удар заставил голову мотнуться в бок. Очередной шлепок и огненный жар обжигает щеку. Пытаюсь выдавить хоть слово из пересохшей глотки, но наружу вырывается беспомощное:

— Х-раа.

Кажется, меня услышали. Заботливые ладони аккуратно обхватывают голову. Чувствую, как невидимая рука гладит короткий ежик волос, как когда-то давно в детстве…

Кожей ощущаю капли влаги — две дорожки пробежали вниз. Это не долгожданная вода, а чьи-то слезы. Их не слизать языком, не выпить, слишком уж мало и слишком далеко.

Кто-то поблизости всхлипнул, шмыгая носом.

— Пить, — то ли думаю, то ли шепчу я.

Кажется, все же второе, потому что в ответ раздается торопливое:

— Да-да, конечно.

Мою голову отпускают, и слышатся удаляющиеся шаги. Раздается лязганье посудой, плеск воды. Далекие волны бьются о берег…. Мы стоим с мужиками на берегу океана. Большие валуны торчат из воды. Они темными пластами разбросанны по песочному пляжу, заваленному мусором и ракушками. Перед глазами бесконечная лазурная гладь, простирающаяся до самого горизонта, и не видно ей ни конца ни края.