Тропинка на строящийся корпус вела почти от самого начала аллеи пионеров-героев. Протоптанная, но очень узкая, она уходила в лес и петляла между деревьями. Юрка не взял с собой ни зонта, ни фонаря и, с трудом пробираясь к забору, окружавшему новострой, то тонул в лужах, то запинался о кочки.

Пустой четырёхэтажный корпус в безлунную дождливую ночь казался серым гигантским пауком с десятком пустых глазниц-окон. До двенадцати здесь работали фонари, но времени было далеко за полночь, и ни единого лучика света не падало на разбросанные по двору куски арматуры, бухты кабелей и какие-то трубы, кажущиеся в темноте кривыми паучьими лапками.

Высокие ворота были не заперты и, скрипнув, открылись, но Юрка, пересекая необитаемый двор, сомневался, правильно ли понял, что надо встретиться сейчас и здесь? На Володю это не было похоже.

Узкая дверь парадного входа легко поддалась. Вместо тёплого, присущего прогретому жилому дому воздуха Юрке в лицо ударил сырой и холодный поток. Темнота здесь царила полная, плотная, даже осязаемая. Продвигаясь по ней медленно, с усилием, будто в воде, Юрка брёл куда-то вперёд. Вдруг под ногами что-то зашелестело, и он посмотрел вниз. Не сразу, а как только привыкли глаза, увидел, что на полу, размывая тьму, проявляется фотографическим снимком узкая бледно-серая полоса, ведущая вперёд. Будто лунная дорожка из детских страшилок, она светилась на чёрном фоне. Но совсем не как лунная, дорожка то стелилась ровным лучом, то резко расширялась, то слишком сужалась, то петляла туда-сюда, кое-где становясь светлее, кое-где зияя тёмными провалами. Чтобы сообразить, что это на самом деле, Юрке пришлось присесть и присмотреться. Всё оказалось обыденно — кто-то разложил по полу газеты. Юркин взгляд уцепился за один из заголовков «Правды» за шестое мая этого года: «Станция и вокруг неё: наши специальные корреспонденты передают из района Чернобыльской АЭС».

Гадая, для него ли выложили эту дорогу указателем или разбросали газеты ради чистоты, Юрка брёл по ней как по единственному видимому в коридоре. Время тянулось медленно, в голову лезли странные мысли, что, шагая по газетам, Юрка будто шагал по времени. Ведь у каждой газеты была дата, у каждой статьи — тема, на каждой странице — событие. Дат Юрка не видел, и тем страннее было перешагивать одно и замирать на другом: страницы, а с ними будто бы сами события и фотографии людей, прилипали к подошве, приклеивались к нему самому и не желали отпускать. «В жизни ведь так же бывает, — философски заметил Юрка. — Вот бы тут были газеты из будущего. Пусть не очень далёкого, а так, хотя бы за лето восемьдесят седьмого… Или через пять лет, или через десять. А через двадцать?..» Не закончив мысли, Юрка повернул направо и оказался в комнате. Успел отметить только, что здесь довольно холодно, хоть окна и застеклены, как кто-то стремительно бросился к нему и обнял.

Конечно, это был Володя. Юрка узнал его запах, узнал и тепло. Какое-то оно, Володино тепло, особенное, совсем родное и узнаваемое. Хотя такого ведь не бывает — нельзя узнать по теплу.

Они молчали. То бережно обнимали, то жарко стискивали друг друга. Утыкались то носом, то губами всюду, куда достанут: в щёки, они у обоих были холодными, в шеи — те были тёплыми, в мокрые волосы. К Юркиному лицу постоянно прилипали Володины прядки, и очень мешались очки. Но он думал, что пусть бы каждую минуту до конца жизни прилипали, щекотали и мешали, ведь это Володины волосы, ведь это Володины очки, ведь это он! Юрка радовался бы любому неудобству, только бы оно напоминало о нём.

Лишь обняв его, Юрка осознал, как сильно скучал. Воображая их встречу, он и представить не мог, что сердце зайдётся так сильно и что глаза защиплет, а дыхание схватит. Не ожидал, что от всего этого он не сумеет выдавить ни единого слова, а когда попытается и сможет, то не найдёт что сказать. Но если даже найдёт, если произнесёт хотя бы крупицу из того, о чём на самом деле думает и что чувствует, то расплачется. А плакать — это стыдно и ни к чему. Так Юрка и стоял, надрывно дыша, сжимая и прижимаясь, молча, боясь каждого звука — вдруг прервёт это горькое счастье, вдруг сломает его, вдруг их разъединит.

— Сколько же времени мы потеряли! — едва слышно простонал Володя.

— Да, потеряли. И много, — кивнул Юрка и потянулся к его губам. — Но ведь ты ей слово давал, что больше не будешь со мной…

Володя чуть наклонил голову и тоже привлек его к себе, но, услышав последнее, отпрянул и хмыкнул:

— «Слово дал»… Пф! Вот именно, это всего лишь слово! Пустая условность и ничего больше. И к тому же, кому я его давал? Никому. Она ведь мне — никто.

— Так ты и не собирался его держать? — удивился Юрка.

— Нет конечно, — ответил Володя, прижимаясь своим лбом к его. — И не смотри на меня так. Будто ты сам никогда не нарушал обещаний… Но знаешь… — он хотел сказать что-то ещё, но передумал. Или не решился? — Давай сядем?

Убрав одну руку, второй продолжая обнимать Юрку, Володя повёл его в дальний угол пустующей комнаты. Там на полу возле окна, образуя подстилку толщиной в палец, была разбросана кипа газет. Здесь можно было сидеть, лежать — места мало. И ребята опустились на колени на пол друг напротив друга.

— Юра, сейчас я расскажу тебе кое-что нехорошее, но важное. Мне неприятно говорить это, поэтому не перебивай, ладно?

— Что случилось? — всполошился Юрка.

— Я считаю, что… — произнёс Володя и замялся. Перебивать его и не нужно было. Он и без вмешательства Юрки делал большие паузы, долго собираясь с мыслями и подбирая правильные слова. — Я думаю, что, наверное, Маша права. Наверное, всё это к лучшему… Ну, в смысле всё: и что она нас поймала, и что мы так долго не виделись, и что завтра разъедемся по своим сторонам…

Нет, Юрке не показалось, в этой комнате действительно стояли лютый холод и сырость. Он бы даже не удивился, если бы пар пошёл изо рта. Или, наоборот, это в нём всё замерзло?

— Что? — не веря своим ушам, выдавил Юрка. — Да я представить не могу, как буду дальше жить без всего этого, а ты говоришь — к лучшему! Как это может быть к лучшему?!

— Это к лучшему для меня, — ответил Володя и снова надолго замолк.

Юрка уставился на него так, будто увидел впервые. Володины слова не имели смысла, Юрка просто не поверил им. Он хотел сказать многое, но в то же время понимал, что лучшее, что он может сделать сейчас, — это промолчать.

Володя продолжил спустя бесконечно долгую минуту:

— Я много думал о нас и о себе. И, конечно, о том, что буду делать со своей ненормальностью. Это ведь ненормально, Юр! Что бы ты ни говорил, Маша права — это против природы, это психическое отклонение. Я читал об этом кое-что, что удалось найти: медицинский справочник, дневник Чайковского и статью Горького. И знаешь, то, что мы делаем, — это правда плохо. Настолько плохо, что даже ужасно!

— Ужасно? — обалдел Юрка. — Обнимая меня, ты чувствуешь себя ужасно?!

— Да нет же, не в этом смысле! Как бы объяснить?.. — он задумался и вдруг воскликнул: — Это вредно! Да, именно вредно. И не только для тебя и меня, а даже для общества! Вот, например, фашистская Германия. Горький писал, что тогдашние немцы — сплошь педерасты и именно педерастия — есть зерно фашизма. «Уничтожьте гомосексуалистов — фашизм исчезнет», — так и писал. Это исторический факт.

— Но ты не такой, как они. И я не такой! Просто так сложилось, что мы встретились и… вот, — с жаром выпалил Юрка.

Ему будто проткнули мозг раскаленной иглой, когда он услышал это некрасивое гадкое слово — «педерасты». Ведь он уже слышал его и сейчас отчетливо вспомнил, когда.

Совсем еще маленький, он тогда совершенно ничего не понял, слушая бабушку. Она рассказывала, как во время поисков пропавшего деда узнала о том, что в концлагеря помимо евреев ссылали таких людей, которых помечали розовыми треугольниками и называли «педóрасами». Среди них могли быть даже немцы. Фашисты ненавидели и истребляли их так же, как и евреев.

Эти воспоминания будто бы дополнили мозаику в Юркиной голове, и он твёрдо заявил Володе: