Юрка уставился на Володю, ища ответ на страшный вопрос: «В том, что ты говоришь, есть хотя бы капля лжи?» Ему было больно слышать всё это и еще больнее понимать, что сказать именно так — единственный выход.

— Пожалуйста, Маш, не говори об этом никому. Если о таком узнают… Это пятно на всю жизнь и испорченное будущее. Понимаешь? — продолжал Володя. Юрка стоял немой, как и прежде.

— Ла… ладно… — всхлипнула Маша. — Поклянитесь, что вы больше никогда такого…

Володя глубоко вдохнул, будто собираясь с мыслями:

— Клянусь. Больше никогда.

— И ты, — Маша повернулась к Юрке. Её взгляд из умоляющего стал злым. — Теперь ты!

Юрка перехватил на мгновение Володин взгляд и увидел в нём чистое, абсолютное отчаяние.

— Клянусь. Никогда, — задохнулся Юрка.

«Поклянитесь, что вы больше никогда…» — голос Маши до сих пор звучал у Юрки в ушах. И Володин ответ, и собственная клятва — никогда, никогда, никогда… Как они могли пообещать такое? Разве так можно было? Но Маша не оставила им выбора. Чёртова Маша! У них с Володей оставалось так мало времени, и даже эти крохи отобрала какая-то выскочка!

Прошёл всего один день, всего день они не были вместе, всего день прожили в оторванности друг от друга, но Юрке, мучимому одиночеством, этот день показался месяцем. Он не раз порывался наплевать и на Машу, и на то, что она может рассказать, потому что в груди клокотала буря, которой нужно было дать выход, иначе она его разорвёт! Юрку тянуло к Володе, хотелось его увидеть, услышать, коснуться… Но он останавливал себя. Понимал, что единственный такой порыв может стоить слишком дорого им обоим.

Конечно, в театре они виделись. Заканчивали с декорациями и репетировали часами напролёт — Ольга Леонидовна официально отпустила всю труппу со всех мероприятий и работ, чтобы ребята полностью сосредоточились на премьере. Конечно, Володя всегда находился рядом, и Юрка слышал его, видел его, руку протяни — мог коснуться. А нельзя. Нельзя было даже позволить лишний раз взглянуть друг на друга. Маша постоянно мельтешила где-то рядом, будто тюремный надзиратель не спускала с них глаз. Стоило только подумать, только понадеяться, что вот он — шанс, как Юрка тут же натыкался на её подозрительный взгляд.

А Юрка чувствовал себя так, будто у него забрали жизненно важный орган. Он вроде бы жил, решал поставленные перед ним задачи, выполнял указания, ходил, ел, говорил. Дышал, а надышаться не мог. Не хватало воздуха, будто перекрыли часть кислорода, будто подмешали в него ядовитый газ. И каждый новый час без Володи отравлял его существование. Ему казалось, будто весь мир погрузился в сумерки, цвета смешались, тени поблекли и расплылись. Жить одному в этом мрачном, пустом мире становилось страшно. Но страшнее всего было видеть, как больно от всего этого Володе.

Тот старался не подавать виду. Вёл репетицию как обычно, прикрикивал, командовал актёрами, раздавал указания, но… не осталось в нём былого энтузиазма. Володя будто бы погас изнутри и снова стал походить на запрограммированного робота. Он больше не переживал, не паниковал и вроде даже не заботился об успехе спектакля, а единственной его эмоцией была грусть — когда он нет-нет, да кидал взгляды на Юрку. И столько там, в его глазах, было этой грусти, что хватило бы на полжизни вперёд.

Даже засыпая, Юрка видел как наяву его подавленное, измученное тоской лицо и сам с тоской понимал, что пролетел ещё один день. Целый день, который они могли бы провести вместе, ушёл в никуда. Целый вечер — в никуда и ночь — в никуда.

Утром перед Юркой была поставлена задача съесть кашу даже через «не хочу». Он возил ложкой в тарелке клейстера, зовущегося овсянкой. Обычно она пахла приятно, но этим утром Юрку воротило от любой еды, исключая ватрушку. Вот она-то была отличной: пышная, начинки много, блестела румяными боками. А каши совсем не хотелось. Вообще-то Юрке многого не хотелось и больше всего не хотелось, чтобы в одном лагере, в одной плоскости, в одной с ним геометрии существовала Маша. Впрочем, по лицу её было ясно, что ей тоже и невкусно, и несладко.

А Юрке в глаза будто песок насыпали — моргать больно, смотреть — тоже, но он не мог не смотреть. Во всяком случае, не за стол пятого отряда.

Дети опять суетились: Сашка махал руками, Пчёлкин жужжал что-то соседке на ухо, та вскрикнула и подскочила. Очередь смотреть за ними во время завтрака, то есть не кушать во время завтрака, выпала Володе. Лена сидела рядом, тоже приглядывала, но не срывалась с места по любому поводу. А Володя поднялся и пошёл разбираться. Он выглядел сонно, бледно и блёкло. Уставшим голосом начал допрашивать девочку, в чём провинился Пчелкин. Юрка видел, что эти разбирательства даются Володе очень тяжело. Пока Юрка ковырялся ложкой в каше, пока Володя разбирался с хулиганом, а Маша смотрела на них, обалдуй Сашка доел и понёс убирать за собой тарелку, а сверху поставил стакан. Его одернул соотрядник, Саша остановился над Володиным местом, сказал что-то другу на ухо и расхохотался над своей же шуткой. Юрка понял, что Сашка сейчас махнет руками, что стакан качнётся, вывалится из неглубокой тарелки и грохнется точно на Володину, стоящую на краю стола. Только Юрка открыл рот, чтобы рявкнуть, как стакан уже вывалился и полетел вниз. Брякнул об угол тарелки, та подлетела. Выплёскивая кашу, снесла Володин стакан с чаем и лежащую сверху ватрушку, перекувырнулась в воздухе и упала на пол. Володя молча смотрел, как со страшным грохотом одна половина его завтрака разлетелась на куски, а другая размазалась по серому кафелю.

Юрка ждал, что Володя закричит, но он лишь обратил на Сашку полный беспомощности взгляд, устало вздохнул и даже слова против не сказал. Видно, не выспался и так устал, что сил на злость попросту не осталось. «А теперь ещё полдня будет ходить полуголодным», — проворчал про себя Юрка. Ясно, что каша ещё осталась на кухне, а вот ватрушки кончились — Юрка уже спрашивал, хотел ещё одну умыкнуть. Да ладно голодным, Володя вечно голодный, наверное, уже привык. А вот таким печальным и отчужденным Юрка не видел его даже вчера. У Юрки пропали последние остатки аппетита — так стало жалко Володю.

Пока вторая вожатая Лена, отчитывая Сашку, строила отряд на выход из столовой, а Володя звал дежурных, чтобы убрали разведённый бардак, Юрка завернул свою ватрушку в салфетку.

— Возьми, — он протянул её Володе, когда тот вернулся с дежурной из третьего отряда.

— Спасибо, ешь лучше сам. Ты же так их любишь.

— Не хочу, я наелся, — заупрямился Юрка, тыча ватрушкой Володе в лицо.

— Мне тоже хватит.

— Бери, это тебе!

Юрка хотел сказать ему больше. Надеялся, что сейчас уйдут ребята и выговорится: «Всё тебе: ватрушка тебе, тебе даже компот сейчас раздобуду. Всё тебе, улыбнись только». Но за спиной послышалось Машино «кхе-кхе».

— А тебе-то что надо? — спросил Юрка угрюмо.

— Ничего, просто тебя жду.

— Меня? Зачем?

— Так просто.

— На кой чёрт я тебе нужен? — Юрка начал сердиться.

— Вы обещали не встречаться и больше так не делать! — взвизгнула Маша.

Володя вздрогнул и залепетал, не дыша:

— Маша, мы ничего не делаем. Но совсем не встречаться мы не можем, — он развел руками, — это же лагерь.

— Так ты что, теперь ещё и разговаривать нам запрещаешь? — вклинился Юрка.

— Юра, не начинай, — попросил Володя напряжённо. — Пожалуйста. Не ссорьтесь. Только этого не хватало, — он нервно качнул головой, резко моргнул, развернулся и стремительно пошёл на кухню.

Юрка принялся помогать дежурной собирать с пола крупные осколки, исподлобья глядя на Машу. Та стояла, уперев руки в бока, пока её за локоток не дёрнула Ксюша и не оттащила в сторону — к остальным ПУК.

Воспользовавшись ситуацией, Юрка рванул следом за Володей.

На кухне было тихо, только булькала греющаяся в чанах вода для мытья посуды. Юрка сгрузил осколки в мусорный бак, прошёл вглубь помещения и увидел Володю. Он стоял у плиты над огромным, будто котёл, чаном. Лица было не разглядеть в клубах поднимающегося пара. Володя оцепенел, держа правую руку так низко над водой, что его кожа начала краснеть.