Юрка совершенно замёрз и, чтобы согреться, вытянул покрывшиеся гусиной кожей ноги и принялся их растирать.

— Кстати! — вспомнил он. — Неужели Чайковский в своем дневнике тоже писал, что этих педерастов нужно истреблять?

— Нет, — хмыкнул Володя. — Он как раз-таки им и был. Тогда за это в тюрьму не сажали, но он тоже от этого мучился. Называл это чувство «Z» и писал…

— Вот видишь! — перебил Юрка, чтобы не дать Володе снова пуститься в разговоры про страдания и мучения. — А он войн не развязывал. Наоборот, он был гением, — Юрка хотел воскликнуть на слове «гением», но клацнул зубами от холода и поёжился.

Володя, конечно, заметил, что Юрка замёрз, и принялся стягивать с себя куртку, видимо, собираясь накрыть ею Юрку, но тот помешал:

— Лучше потереть.

Володя кивнул и положил руки на его лодыжки. Какие тёплые у него оказались ладони — будто бы совсем не холодно вокруг! Володя принялся растирать ему ноги. Юрка чувствовал, как по телу расходится тепло, не простое, а то самое тепло, Володино. От наслаждения он прикрыл глаза и не заметил, как Володя наклонился вперёд, но почувствовал жар на коленке. Она так замерзла, что губы Володи на ней казались обжигающе горячими.

Уставившись на Володю, Юрка замер, не смея даже шелохнуться. А тот, перехватив его взгляд, улыбнулся, медленно выдохнул ртом, обдав новой порцией жара Юркину кожу, и потянулся с поцелуем к другой коленке.

Юрка не выдержал — положил руки ему на плечи, потянул на себя, попросил:

— Поцелуй меня. По-взрослому. Как в лодке.

— Юра, не нужно… Не буди во мне… это. У тебя и без поцелуев слишком хорошо получается меня будоражить, я потом по полночи не сплю. Я не хочу опять распускать руки и раскаиваться.

— А я хочу! И ты сам… будишь, целуешь меня тут… в коленки!

Володя сокрушенно покачал головой:

— Да, прости, я не хотел… Боже, я ведь совращаю даже самое невинное…

— Хватит винить во всем себя! — взорвался Юрка. — Ты постоянно взваливаешь на себя ответственность и вину, которой нет! Разве плохо то, что мы делаем? Разве кому-нибудь это вредит?

— Нет, но Маша может рассказать.

— О чем? Она же даже не знает, где мы сейчас. Дрыхнет там в отряде, видит десятый сон. Слушай, я не хочу из-за неё портить последний день. Володь, он же последний! А вдруг мы больше никогда не увидимся? Вдруг и правда…

— И всё равно не надо. — Володя прижал Юркину голову к плечу. — Это выльется в… в неприличное. А я несу за тебя ответственность.

— Да ёшкин дрын! Вот прямо сейчас ничего тебе не скажу, пойду и совершу что-нибудь плохое, какой-нибудь акт вандализма. И что тогда? Володя, хватит носиться со мной как с маленьким.

— Давай хотя бы не сейчас, ладно? Я еле заснул тогда, после лодки. Завтра рано вставать, а мы и так засиделись уже.

— Ну так завтра уже наступило, — улыбнулся Юрка.

Он согрелся, а Володя притих. Видимо, опять поглощенный какими-то новыми переживаниями. Но Юрка не противился. Он хотел только одного — вот бы Володя положил голову ему на грудь, а тогда пусть думает себе сколько угодно, слушая стук Юркиного сердца.

Они снова обнялись, и Юрка превратил своё желание в реальность — он привлёк Володю к себе и прижал его голову к своей груди. Дужка очков больно давила на кожу, и Юрка, не спросив, стянул их с Володиного носа. Володя не сказал ни слова против, только положил себе на голову Юркину руку, как уже делал когда-то под ивой, чтобы тот его погладил. И Юрка не смог ему отказать.

Дождь стихал, и в перезвоне капель вдруг послышалось резкое «Юра, убери руку! Да не эту, другую! Ну не сейчас».

В прорехах серых туч на востоке забрезжили полосы рассвета. Пора было уходить, но расцепить объятия или оторваться друг от друга хотя бы на несколько секунд было слишком трудно, почти невозможно. Прощаясь, они много и часто целовались — в губы, но не так, как в лодке, не по-взрослому.

Плюнув на осторожность, ушли вместе. Но, добравшись до перекрёстка аллеи пионеров-героев с тропинкой на новые корпуса, Володя спохватился — забыл выбросить газеты, которые расстелил, чтобы скрыть следы их присутствия. Он пожал Юрке руку и повернул обратно.

Юрка всё ещё немного сердился на него: за то, что не поцеловал, за то, что запретил трогать живот, за то, что… много за что рассердился. Проще сказать, сердился вообще за всё.

Топая по лужам к своему отряду, он вспомнил свою последнюю угрозу, мол, пойдёт, никому ничего не сказав, совершит акт вандализма. Остановился, огляделся — убедился, что вокруг никого, — и бросился обратно к перекрёстку, где они расстались с Володей. Он вспомнил, что в кармане его шорт всё ещё лежал мел.

Перекрёсток аллеи пионеров-героев был уложен свежей плиткой и образовывал ровный квадрат, будто специально созданный для того, чтобы стать холстом. Юрка прикинул, что написать. Может быть, как в беседке романтиков две буквы их имен и год? Нет, такое писать было слишком рискованно. Понятно, что под «В» может скрываться и Витя, и Валя, и Валера, и кто угодно другой, а под «Ю» не Юра, а Юля. К тому же стихающий дождь вряд ли успеет смыть мел к подъёму. А если не смоет и если об их с Володей отсутствии все-таки узнает Маша, дело примет плохой оборот. Нет, писать буквы их имен было нельзя. Да и зачем две буквы? Вот, например, «Ю» Юрке никогда не нравилась — какая-то палка с нелепым кружком, другое дело «В»…

Он вынул мел из кармана. Наклонился и стал выводить размашистую, самую красивую на свете букву — «В», букву любимого имени. Обводя её, утолщая и заштриховывая, Юрка сообразил, что мало одной только буквы. В этом его «акте вандализма» должен крыться смысл, должно крыться чувство. То самое чувство, которое до этой ночи он даже мысленно боялся назвать любовью. Но это точно была она, теперь Юрка знал.

Он любил эту букву, любил это имя, любил этого человека и с любовью стал обводить «В» большим, размашистым сердцем. Раньше он смеялся над теми, кто рисует подобное. Раньше он считал это глупостью и детскостью. Но это было раньше, до встречи с его В.

На тропинке, ведущей в недострой, послышались шаги. Юрка узнал их и стушевался — как быстро Володя закончил! А он, Юрка, ещё не успел дорисовать сердце! Он вел мелом косую линию вниз, собираясь соединить с уже нарисованной, чтобы получился острый угол. Вдруг ему стало неловко — что Володя подумает, когда увидит? Может быть, ему, такому серьёзному, станет смешно и он посчитает это наивным ребячеством и опять скажет ему: «Тебе надо повзрослеть!» И тогда Юрке станет уже не стыдно, а больно.

Лишь бы не быть застигнутым, он рванул в кусты, не глядя черкнув мелом по рисунку и случайно испортив сердце — вместо нижнего острого угла получилась дуга. Сердца не вышло, получилось яблоко и заключенная в него «В».

Володя заметил букву. Остановился, его плечи дрогнули — засмеялся? — и покачал головой. Юрка думал, сейчас уйдёт, но Володя постоял над рисунком с минуту, оглядывая его со всех сторон, будто пытаясь запомнить каждый штрих, каждую мелочь. Юрка промок в сырых кустах, но и не думал жаловаться. Он любовался Володей, стоящим над косым, неправильным сердцем.

Только Володя собрался сделать шаг, у Юрки ёкнуло сердце — неужто затопчет? Но Володя не стал ни топтать, ни стирать. Он обошёл сердце по траве. Можно было пройти по плитам, повредив совсем чуть-чуть, самую малость, всего сантиметр мелового сердца — Юрка бы сам так сделал. Но Володя обошёл его по сырой, грязной траве.

Утро спектакля и по совместительству последнего дня второй смены 1986 года в лагере «Ласточка» выдалось пасмурным и хмурым. К началу завтрака небо совсем затянуло, северный ветер пригнал тяжёлые серые тучи, и они нависли над лагерем — такие пузатые, будто вот-вот лопнут. Оставалось только гадать, когда именно небо прорвёт. Но Юрке некогда было думать о постороннем, как и Володе, как и всей труппе театрального кружка. Работа кипела с самого утра, времени не оставалось даже на грусть. Хотя грустные мысли, конечно, то и дело посещали Юрку. Ну а разве могли не посещать — после ночного разговора, после всего, что было сказано?