Теперь она умела рисовать любые цветы: клевер, подмаренник, цикорий… Карандашами тщательно прорисовывала листья до самой мельчайшей жилки. На кухонном столе в старой стеклянной вазе часто стоял букет. Правда, сейчас была осень, и цветов почти не осталось, а те, что были, сморщились и увяли.

Уже начинало смеркаться, когда Марианна наконец поднялась с пола в прихожей и отправилась к Элин на кухню. Открыла холодильник и обозрела пустые полки. Тусклый свет умирающего дня резкими тенями лег на ее изможденное лицо, обозначив на щеках старые шрамы. Мать стала такой из-за Зверя. Который пробуждался всякий раз, когда отец напивался. Марианна тоже частенько выходила из себя, но до отца ей было далеко. Маму можно было дразнить, не боясь получить за это по шее. Отец же впадал в такую ярость, что его злоба получила свое собственное имя: Зверь. Зверь проснулся. Элин вздрогнула, вспоминая.

Это по вине Зверя однажды к ним домой нагрянула полиция и забрала отца. Полицейские же не знали, что папа может быть совсем другим, не знали о тепле его рук, о крепких любящих объятиях. Как они могли так поступить?

Она скучала по отцу, но не по Зверю. Теперь-то он, должно быть, утихомирился.

Элин собственными глазами видела, как отец таскал Марианну за волосы по двору в тот вечер, когда ее щеки покрылись шрамами. Видела, как рвется на матери платье и как по ноге побежала струйка темно-красной крови, когда ее худенькое тело со всего маху полетело на землю. Элин, еще совсем маленькая, стояла на цыпочках у окна и смотрела. Ругань, крики, отчаянный мамин взгляд. Когда же отец наконец отпустил ее и, пошатываясь, убрался со двора в своем пьяном угаре, мать ползком добралась до двери, переползла порог и подползла к детям, к Элин и Эрику. Все их ссоры заканчивались одинаково. Марианна оставалась, а Лассе уходил. Возвращаясь, он снова был таким же, как всегда, – добрым и ласковым, его большие теплые руки гладили Элин по спине.

– Молоко?

Голос Марианны вывел ее из задумчивости. Слабый и хриплый, он прозвучал так, словно мама уже давно не открывала рта. Элин подняла голову – Марианна стояла перед ней, держа в руке пакет молока.

– Я его не украла. Просто Мике дал мне пять крон, вот я и решила купить.

– Мике? Это который? Гринде? За что он их тебе дал?

– Не знаю.

– Нам не нужна милостыня.

– Милостыня? А что это такое?

– Я верну эти деньги ему при встрече. А ты чтобы больше не брала.

– Но ведь нам нужно молоко, правда? Что же в этом плохого?

– Перестань. Никто из нас не умрет, если будет пить воду.

– Я просто подумала, что…

– Все, хватит! Я устала, черт побери, едва держусь на ногах, а ты смеешь мне перечить. Вода из-под крана бесплатная, а это именно то, что нам сейчас нужно.

Марианна сердито уставилась на дочь.

– Ты выругалась, – спокойно заметила Элин.

– Да.

Элин взяла с кухонного стола ручку и провела черту на приклеенной к шкафчику бумажке. Вся дверка шкафчика была обклеена бумажками, на которых значились имена каждого из членов семьи. Под именем Лассе было множество тонких штрихов, сливавшихся в одну толстую жирную линию.

– Если не брать в расчет папу, то у тебя больше всего, – вынесла вердикт Элин.

– Ага, просто отлично. Черт, черт, черт, черт, черт, черт, черт. Вот, теперь у меня стало бранных слов еще больше, – произнесла Марианна вялым голосом.

– Ну зачем ты так? Ты что, хочешь проиграть? Ты же сама придумала ставить черточку каждый раз, когда кто-нибудь из нас выругается.

– Только для того, чтоб ты перестала сквернословить в школе и мне больше не пришлось выслушивать очередную порцию дерьма от твоей учительницы.

Элин повернулась к бумажке и провела еще одну черту под именем Марианны:

– Сама виновата. Это же вы с папой меня научили.

– Уж помолчала бы лучше! По части выражаться твоему отцу не было равных. Хоть теперь мы вздохнем без него свободнее. – С этими словами Марианна швырнула кофту прямо в лицо Элин.

Та ее поймала и осторожно бросила обратно. В глазах Марианны замерцало нечто похожее на огонек. Она схватила с диванчика подушки и принялась ими швыряться. Подушки полетели во все стороны. Элин ловила их и кидала обратно. Тихая, напоенная тоскливым безмолвием кухня внезапно преобразилась, наполнилась неуверенным, но крепнущим с каждой секундой смехом.

– Эй, что это вы там делаете? – громко крикнул Эдвин с верхнего этажа и сбежал вниз по лестнице.

Марианна с Элин молча ждали его, затаившись в глубине кухни, но стоило ему показаться в дверном проеме, как они тут же с хохотом закидали его подушками.

Все трое повалились на пол, образовав куча-мала. Голова Элин оказалась на плече Марианны. От мамы пахло сигаретным дымом и сладкими духами. Эдвин, хихикая, ползал по ним. Их лица раскраснелись от возбуждения и долгожданного смеха. Ноги перепутались, и уже невозможно было понять, где чьи. В волосах запутались хлебные крошки и собачья шерсть.

– Что ни говори, а нам и так хорошо. Без мужиков, молока и чужих денег. – Марианна притянула к себе детей и крепко их обняла.

– Черт побери, так что ж, выходит, у нас больше никогда не будет молока?! – огорченно вскричал Эдвин.

Марианна и Элин тут же рассмеялись.

– Верно, черт, черт, черт, черт, – пробормотала Марианна.

Элин поднялась с пола и снова подошла к дверце шкафчика. Провела черту под именем Эдвина и еще четыре под именем Марианны.

– Нет, мама, ты точно проиграешь.

– Знаю. – Марианна отпихнула Эдвина в сторону и поднялась. Уселась за стол и закурила. Помещение наполнилось дымом. – Я всегда проигрываю.

На кухне стало тихо. Элин снова легла на пол и подло жила под голову одну из подушек. Она лежала, уставившись в потолок, слушала тиканье настенных часов и тяжелое дыхание матери, наполнявшее кухню клубами сигаретного дыма.

Проворно перебегая от одной сосны к другой, Элин с любопытством следила за медленно бредущей по каменистому берегу парочкой – мужчиной и женщиной. Когда фигуры остановились и слились в объятии, она присела на корточки за куст и сквозь просвет в желтеющей листве попыталась разглядеть мужчину, но увидела только его спину. Тело скрывала мешковатая куртка, на голове незнакомца была темно-синяя, натянутая до самых бровей шапка. Они стояли совсем близко друг к другу, ее руки гладили его по спине. Головы ритмично двигались в страстном поцелуе.

Элин огляделась, пошарила по земле рукой и, нащупав камень, со всей силы швырнула его в целующуюся парочку. Камень со стуком приземлился среди других камней на берегу, и парочка расцепила объятия.

– Что это было?

У Элин перехватило дыхание. Она узнала этот приглушенный мужской голос. Тут же вскочила и, пригибаясь, пулей дунула в лес. Ее ноги мчались по устилавшей землю хвое, перепрыгивали через торчащие корни и огибали изогнутые стволы сосен, словно флажки на слаломной горке. Наконец она остановилась и прислушалась. Шум волн и скрип гальки под ногами удаляющейся парочки. Никаких голосов. Никто не гнался за ней. Элин с облегчением опустилась на землю, по-турецки скрестив ноги. Достала из кармана джинсов клочок бумаги и огрызок карандаша. Задумчиво повертела карандаш в пальцах и дописала еще несколько размашистых строк к тем, что уже там были:

У мамы появился мужчина. Просто чтоб ты знал. Пака ты там сидишь и гниешь в своей тюрьме, она целуется с другим. Это просто атвратительно. Вазвращайся. Твое место здесь. Хотя ты, наверное, и так это знаешь. Я надеюсь, что ты раскаиваешься. И больше не будешь пить. Мама – самая лучшая. Пайми же это наканец. А не то будет поздно.

Она уставилась на слова, перечитала их несколько раз. Потом вернулась к началу письма, пестревшему сплошными знаками вопроса:

Привет, папа! Пачему ты не пишешь? Ты савсем не скучаешь по мне? Не скучаешь по Эрику с Эдвином? Разве тебе не интересно, как мы тут живем? Ты вспоминаешь о нас хоть изредка? Я могу сказать палиции, что иногда ты бываешь харошим.