В эпицентре этого водоворота экстравагантных зрелищ и шумных демонстраций народного веселья возвышалась спокойная фигура короля. Он намеренно отказался от всех обычных атрибутов триумфа и королевской власти, как и во время своего официального въезда в Арфлер. Он не носил корону и не держал скипетр; единственной уступкой его царственному статусу была пурпурная мантия, цвет которой ассоциировался только с императорами, королями и прелатами. Его сопровождала лишь небольшая личная свита, а за ним следовала группа его самых важных пленников, включая Карла Орлеанского, чей двадцать первый день рождения приходился на следующий день, герцога Бурбонского и маршала Бусико. Ни один из них не смог бы или не захотел бы занять столь же смиренную позу, если бы их положение изменилось на противоположное.
Более скромного человека легко было бы соблазнить присоединиться к празднованиям, хотя бы признав восторг и благодарность толпы, но Генрих оставался бесстрастным на протяжении всего времени. "Действительно, по его спокойному поведению, мягкому шагу и трезвому ходу можно было понять, что король, молча размышляя в своем сердце, воздает благодарность и славу одному Богу, а не человеку".[674]
Торжества завершились службами в соборе Святого Павла и Вестминстерском аббатстве, где король совершил подношения у святынь Святого Эрконвальда и Эдуарда Исповедника соответственно, после чего удалился в свой дворец в Вестминстере. На следующий день, в воскресенье 24 ноября, в соответствии с приказом короля, в соборе Святого Павла была отслужена торжественная заупокойная месса по всем погибшим в битве при Азенкуре с обеих сторон.[675] Затем останки герцога Йоркского были перевезены в Нортгемптоншир и захоронены, как он и просил, в хоре его нового фундамента, коллегиальной церкви Святой Марии и Всех Святых в Футкрингей. Строительные работы только начались под руководством Стивена Лота, главного каменщика короля, поэтому преждевременная кончина герцога означала, что его церковь будет построена вокруг простой мраморной плиты с установленной на ней латунной фигурой, которая обозначала его последнее пристанище. Его наследнику, несколько десятилетий спустя, предстояло завершить строительство начатой им церкви.[676]
Подобные похороны проходили в городах и деревнях, церквях и аббатствах по всей Франции. Несмотря на масштабы катастрофы, новости о поражении относительно медленно проникали в регионы. Неверие, вероятно, сыграло свою роль. Жители Аббевиля, например, были настолько уверены в победе французов, что преждевременно устроили праздничный пир, как только до них дошли ожидаемые новости: позже в городских счетах к затраченной сумме была добавлена маленькая грустная пометка, что слухи "не соответствуют действительности". В Булони, где весь город несколько недель находился в состоянии сильного напряжения и рассылал по окрестностям гонцов за любыми новостями, 25 октября узнали, что началось сражение, но пришлось ждать следующего дня, чтобы узнать его исход. Первым делом они решили защитить себя, поскольку Булонь лежала на пути англичан в Кале, а гарнизон был сильно ослаблен, когда по приказу коннетабля д'Альбре мессир де Ларуа повел большие силы на соединение с французской армией. В соседний Монтрей были немедленно отправлены письма с просьбой предоставить арбалетчиков для укрепления города, королю, дофину и герцогу Беррийскому в Руан с просьбой выделить средства для охраны границы, а также Филиппу, графу Шароле, в Гент с просьбой "утешить и помочь". Удивительно, но подкрепления действительно прибыли в Булонь не только из Монтрея, но и из таких отдаленных мест, как Амьен, Хесдин, Сен-Рикье и Сен-Лалеу, и продолжали прибывать в течение нескольких дней после того, как Генрих отплыл в Англию.[677]
Другая реакции на поражение Франции была менее альтруистичной. Например, в Манте, который находился между Руаном и Парижем, у городских ворот была выставлена стража, чтобы "люди, бегущие и возвращающиеся из войска короля, не проходили через город иначе, как группами по 20–30 человек за раз". Город Амьен был столь же прагматичен в заботе о своих жителях. На поле боя были посланы гонцы, чтобы вернуть как можно больше городского имущества, которое было реквизировано для нужд армии их байли. Среди того, что им удалось вернуть, были три большие пушки, две маленькие, несколько побитых щитов, принадлежавших арбалетчикам, и обрывки палаток. Городские выборы, которые традиционно проводились 28 октября, пришлось отменить в условиях всеобщего хаоса, вызванного наплывом раненых и умирающих.[678]
Все города региона теперь надеялись на короля и дофина, которые должны были обеспечить им хоть какое-то руководство после катастрофы. Они все еще находились в Руане вместе с герцогами Беррийским и Анжуйским и большими силами, которые держали в резерве для их защиты. Сейчас, более чем когда-либо, дофин должен был стать объединяющим звеном для тех, кто выжил в битве, но когда ему сообщили шокирующую новость, он оказался неспособен предпринять какие-либо решительные действия. Его паралич был бесполезен, но вполне объясним. Пока он не знал наверняка, что Генрих V покинул Францию, существовали все возможности для дальнейших военных действий; его советники призывали его вернуть Арфлер не только для того, чтобы восстановить французскую гордость, но и для того, чтобы упредить его губернатора, графа Дорсета, в нанесении удара по Руану.[679] C другой стороны, никто не знал, как Иоанн Бесстрашный отреагирует на этот кризис.
В конце концов, страх дофина перед герцогом Бургундским оказался сильнее, чем его страх перед англичанами. Через десять дней после битвы герцог наконец-то отправился из Дижона во главе бургундской армии, которую он обещал послать против англичан. Он не собирался мстить за смерть двух своих братьев при Азенкуре или даже запоздало идти на помощь своей стране. Он направлялся в Париж. Англичане уничтожили для него руководство арманьяков, и теперь никто не стоял между ним и контролем над правительством Франции. Это был шанс, который нельзя было упустить. В качестве еще одного акта неповиновения он взял с собой парижских лидеров кровавого пробургундского мятежа 1413 года, включая самого Симона Кабоша, все они еще находились под королевским интердиктом. В ответ дофин приказал, чтобы ни одному принцу крови не было позволено войти в Париж с армией, а все мосты и паромы в город были убраны.[680]
К 21 ноября герцог находился в Труа, примерно в восьмидесяти милях к юго-востоку от Парижа, с армией, ряды которой ежедневно пополнялись бургундскими участниками Азенкура. Дофин больше не мог игнорировать угрозу. Бросив Руан и северные области на произвол судьбы, он бежал обратно в Париж, прихватив с собой отца и герцога Беррийского. Даже сейчас этот незадачливый молодой человек умудрился оскорбить своих естественных сторонников, проехав через Сен-Дени и не поклонившись аббатству, как того требовал обычай. Лишившись своих арманьякских советников и защитников, большинство из которых погибли или попали в плен на поле Азенкура, он послал срочную вызов тестю Карла Орлеанского, Бернару, графу Арманьяка, приглашая его приехать в Париж и занять место покойного Карла д'Альбре в качестве коннетабля Франции. Уверенный в том, что его назначенец скоро прибудет из Аквитании с целым отрядом опытных гасконских воинов, дофин отверг требования Иоанна Бесстрашного о личной аудиенции и заявил о своем намерении самому принять бразды правления.
Этому не суждено было сбыться. Хотя Бернар д'Арманьяк быстро отправился в путь, к тому времени, когда он прибыл в Париж 27 декабря, восемнадцатилетний дофин был мертв и похоронен уже более недели. Несмотря на то, что его уговорили совершить последнее примирение на смертном одре с брошенной женой, она почти сразу же покинула Париж, чтобы вернуться к своей семье. Ее отец, герцог Бургундский, узнал о смерти зятя только тогда, когда услышал звон парижских колоколов возвещающих о его кончине.[681]
