Увидев Ликина, который вошёл в пиршественный зал, сопровождая красивую роскошно одетую женщину, Келад тотчас поспешил им навстречу.

– Цезарь не вполне здоров: его печень страдает от истечений желчи, – предупредил он гостей едва ли не враждебным тоном, при этом не без любопытства разглядывая женщину.

– Встреча с Цезарем позволена мне самой государыней Ливией, – отозвалась та, надменно вскинув голову. – Жалобы, подобные той, что я намерена донести до слуха императора, не терпят промедления.

– В чём именно состоит твоя жалоба? – Келад не отступал, продолжая играть роль первого доверенного лица Августа.

– Если я скажу об этом, то скажу не тебе, а твоему господину! – неожиданно прозвучало в ответ на его вопрос.

Заносчивость женщины, красоту которой, как припомнил Келад, воспевали придворные, возмутила его. Но ещё больше он рассердился, когда увидел довольную ухмылку на лице Ликина. Вслед за этим за спиной у вольноотпущенника раздался голос Августа: «Пусть подойдут!» – и ему не оставалось ничего другого, как отойти в сторону.

– Приветствую тебя, отец отечества, победоносный, великий Цезарь Август! Да помилует меня твоя божественность! – С этими словами Деллия приблизилась к Августу и склонила перед ним голову в глубоком почтении.

Император усмехнулся, подумав, что женщина не вынесла его взора – смутилась неземным величием избранника богов. Довольный, он произнёс торжественно и милостиво:

– Я рад видеть тебя, благородная Деллия. Приглашаю тебя занять место за этим столом и разделить со мной мою скромную трапезу.

Обед у Августа и впрямь не отличался разнообразием блюд. Все знали, что ел он мало и неприхотливо, отдавая предпочтение грубому хлебу, мелкой рыбёшке и зелёным фигам. За обедом бывало три перемены, самое большее – шесть; всё подавалось без особой изысканности, но с величайшим радушием.

– Если бы твой отец, претор Гай Деллий, был жив, я с удовольствием скоротал бы с ним вечер за воспоминаниями о нашей боевой молодости, – продолжал Август, когда его гостья возлегла у стола. Выговор у него был мягкий и своеобразный, голос – негромкий, слегка сиплый из-за частых болей в горле.

– Никто в те годы не был более предан тебе, чем он, – вставила Деллия, по-своему почтив память своего отца: за его былые заслуги благосклонность императора могла быть по праву дарована ей.

– Да, пожалуй, – не сразу согласился Август. И чуть погодя прибавил: – После моего друга Агриппы твой отец был вторым человеком, который соблюдал мне верность неуклонно... Как быстро пролетело время! Нет больше ни твоего родителя, ни дорогого моему сердцу Агриппы!

И, горестно вздохнув, Август умолк.

Деллия, поднеся к губам кубок с ретийским – любимым вином императора, смотрела на него, точно колеблясь: говорить о том, что её сюда привело, самой или ждать, когда Август её об этом спросит.

В эту минуту в триклиний вошла Ливия. Она приветствовала Деллию лёгким кивком головы и, наклонившись к уху супруга, шепнула:

– Спроси у неё о деле Марка Блоссия, божественный.

Едва Деллии было разрешено представить жалобу на несправедливое решение суда, как слова из неё полились нескончаемым бурным потоком. Она возмущалась тем, как некоторые служители закона попирают указы императора о нравственности, как они смягчают наказания распутникам и как за свои решения в суде бессовестно вымогают мзду. Она обвиняла претора Гая Пизона в пособничестве преступнику Марку Блоссию и открыто называла его взяточником. Она говорила, что покончила бы с собой от произвола судебных чиновников и вопиющей несправедливости, если бы не надежда, что император призовёт всех к порядку и восстановит справедливость.

И хотя в своих обвинительных речах Деллия утратила чувство меры, а порою даже лгала, голос её звучал искренне, потому что гнев её был подлинным. И боль за то, что алтарь Весты осквернён, а преступник, дерзнувший соблазнить жрицу богини ушёл от наказания, была в её словах такой сильной, что Август уже и сам не мог подавить волнения и гнева.

– Отчего мне не донесли об этом раньше? – наконец, не выдержав, вскричал он и тут же закашлялся.

Стоявшие у стола слуги бросились к нему с тёплыми травяными напитками, иные пытались укутать ему горло шерстяным платком.

И тут заговорила Ливия:

– Я тогда не разрешила, чтобы чиновники тебя навещали, учитывая состояние твоего здоровья и стремясь сохранить спокойствие. Однако теперь, когда тебе, боголюбезнейший супруг мой, всё стало известно, не откажи нашей просительнице в её просьбе. К тому же, это просьба не личного характера – это дело государственной важности.

Наступило короткое молчание, затем Август, взглянув на жену покрасневшими глазами, нерешительно спросил:

– Должен ли я распорядиться, чтобы дело об осквернении очага Весты было пересмотрено?

– Не сейчас... не сразу, – уклончиво ответила Ливия с хитрой усмешкой.

– Что это значит? – в недоумении спросил Август, хмуря брови.

Деллия также пришла в замешательство: чего ждать, когда Блоссий сам признал свою вину? Какие же ещё нужны доказательства, чтобы обвинить его в совращении весталки?

– Выслушай меня, мой августейший супруг! – продолжала Ливия. – Пинария, Великая дева, ходатайствовала перед жреческой коллегией о помиловании соблазнённой жрице. Иначе говоря, она взяла её под своё покровительство в надежде помочь ей искупить свою вину. Нужно также признать, что весталка не нарушила обет целомудрия в той мере, какая предусматривает наказание в соответствии с древними законами. Но если бы меня спросили, будет ли у этой истории трагическая развязка, я бы ответила, что предвижу именно такой исход.

Муж и жена обменялись быстрыми взглядами: за долгие годы супружеской жизни они привыкли понимать друг друга без слов.

– Как ты любишь повторять: спеши не торопясь, – сказала Ливия, положив руку на плечо Августу. – Наберись терпения – и увидишь, как правосудие восторжествует...

И она одарила мужа одной из тех улыбок, которые всё ещё сохраняли власть над его сердцем.

– Ты не должен дольше оставаться в Риме. Если императору донесут о том, что ты пренебрёг решением суда, тебя снова схватят – и тогда тебя уже никто и ничто не спасёт, – говорил Деций Блоссий, обращаясь к брату.

Марк сидел на скамье, склонясь головою чуть не до колен и обхватив голову обеими руками. Его лицо было исполнено страдания; лоб прорезала глубокая морщина; подбородок и щёки, обычно тщательно выбритые, покрылись многодневной щетиной.

– Я говорил тебе, что не уеду из Рима, пока не увижусь с Альбией, – глухо проговорил Марк, не поднимая головы. – Я откажусь от всех своих кампанских владений, от этого дома, от римского гражданства, от своего имени наконец. Но не оставлю Альбию, пока она жива и пока я дышу.

– Марк, Марк, – Деций положил на плечо брата свою холёную ладонь и склонился к нему, – ты не добьёшься ничего хорошего своим упрямством. Напротив, твоё желание во что бы то ни стало встретиться с Альбией, скорее навредит ей и погубит тебя самого. Август чтит древние обычаи, и ничто – никакие земли, никакие деньги, никакие жертвы – не заставит его пойти на уступки. Не для того он стремится восстановить законы предков, чтобы однажды закрыть глаза на нарушение одного из них.

Марк поднял своё окаменевшее осунувшееся лицо, на котором горели только пронзительно-чёрные глаза.

– О боги! Что я слышу? Деций, брат мой, неужели ты веришь тому, о чём говоришь? – воскликнул он и затем, не дожидаясь ответа, продолжил: – Августу никогда не восстановить традиций предков, ибо он сам нарушает их. Жизнь его далеко не столь добродетельна, какой он пытается её представить своим согражданам. Не спорю, Август внушает почтение как государственный деятель, но как частное лицо... Увы, увы, наш божественный грешен как простой смертный. Я даже осмелюсь сказать, что он ничем не лучше нас с тобой или даже хуже нас. По крайней мере, мы не лицемерны...