— Хорошо, — кивнула она, — я передам тебе всё, что скажет император.

— Благодарю тебя, Элиза, — бросилась ей на шею Анна.

И только тут они дали волю своим слезам...

Тем же вечером Елизавета отправилась в кабинет к Александру.

Теперь она редко бывала здесь — тут всегда толпился народ, сновали адъютанты и вельможи, у Александра всегда было много дел.

«Мне хотелось бы поговорить с тобой», — написала она коротенькую записку и положила её перед императором. Он всё больше глохнул, а она не хотела говорить громко...

— По поводу? — коротко спросил он, подняв на неё свои яркие голубые глаза.

«По поводу Константина», — снова черкнула она на бумажке.

Александр нахмурился. Он уже давно знал, что вокруг Константина собралась буйная толпа негодяев, сколь опасна и ненадёжна эта его свита. Знал он даже о словах посла в Англии графа Семёна Романовича Воронцова, писанные им в депеше:

«Императору следует наблюдать за своим семейством, потому что если Константин не будет следовать примеру брата и не удалит тех негодяев, которые окружают цесаревича, то в государстве будут две партии — одна из людей хороших, а другая из людей безнравственных, а так как эти последние будут более деятельны, то они ниспровергнут и государя, и государство...»

Впрочем, Александр только усмехнулся: слишком хорошо знал он цену таким словам, словно бы специально предназначавшимся для глаз императора.

Перлюстрация, вроде бы отменённая в государстве, продолжала тайно процветать, и императору докладывали обо всех сомнительных выдержках из писем. Поэтому он знал даже о том письме, которое тот же Семён Романович направил одному из советников государя — Новосильцеву:

«Лица, окружившие государя, предоставили Константину инспекцию, то есть начальство над южной армией, составляющей две трети всего российского войска. И для того, чтобы в случае нужды противопоставить его брату. Они хотят господствовать над старшим братом, пугая его возмущением младшего. Одним словом, я полагаю, что государство в опасности».

Может быть, отчасти такие высказывания и повлияли на Александра, но его скрытная натура и достаточно развитое двоедушие уже давно поставили Константина вне государственных дел.

Ни словом не обмолвился он Константину и о тех преобразованиях, которые хотел провести в России, и о таинственной конституции, которую вырабатывал Новосильцев и поддерживали молодые друзья Александра — Чарторыйский, Кочубей, Строганов.

Впрочем, он по-прежнему был любезен и ласков с братом, дал ему возможность по-своему вести обучение порученных ему войск, но не приглашал на заседания Государственного совета, не требовал вникать в дела внешней политики...

И вот теперь предоставлялся удобный случай положить конец и таким письмам, что писал Семён Романович Воронцов, и затеям буйной свиты Константина.

Александру сразу доложили о господине Араужо, объятом ужасом, и он был вынужден принять этого торговца. Как мог, он успокоил его, сказал, что создаст следственную комиссию, которая во всём разберётся, что, если окажутся виновные, он накажет их по всей строгости российских законов.

И действительно, император уже назначил расследование дела, поручив его самым преданным и всё понимающим исполнителям, и потому был удивлён, что и Елизавета хотела говорить с ним о Константине, как будто не хватало ему комиссии и самого господина Араужо...

— Хорошо, — устало поднялся он из-за письменного стола, — пройдём в опочивальню, там мы сможем поговорить без помех...

Она молча последовала за ним.

— Я уже всё знаю, — предупредил он её высказывания, — я уже назначил следственную комиссию, она во всём разберётся, и, если найдёт, что Константин виновен, я накажу его по всей строгости закона, невзирая на то, что он мой брат, великий князь и цесаревич. Чересчур много выходок сходило ему с рук.

Всё это он проговаривал торопливо, словно бы предупреждая все её слова.

— Я не о том с тобой хотела говорить, Сашенька, — мягко произнесла Елизавета. — Тут другое... Анна хочет уехать, насовсем...

Александр не ждал удара с этой стороны. Он поник головой, лицо его сразу осунулось и постарело.

— Она всегда была несчастлива в этом браке, — осторожно подбирая слова, чтобы не сильно ранить самолюбие императора, опять тихо и мягко, но так, чтобы он расслышал здоровым ухом, сказала она. — Ты всё знаешь сам. Детей у них нет, ради чего можно было бы стараться уговорить её вытерпеть ещё и эту грязь, которую бросил в нашу фамилию Константин. Но теперь, ты же понимаешь, как возмущена она, какой след оставит всё это в её душе...

— Нет-нет, матушка не позволит, — вскинул он голову, — такое и после того, что случилось. Всё истолкуют это так, что хуже некуда.

Елизавета молча покачала головой, прижала его голову к своей груди.

— Тебе трудно, я это понимаю, — вновь мягким, ласковым голосом заговорила она, — и матушка будет против — для неё это большой удар, и я это тоже понимаю очень хорошо, но мы все вместе должны понять и Анну. Главное, что у них нет детей, а возможно, и никогда не будет. Анна очень несчастлива, брак этот слишком неудачен, и ты сам всё знаешь. Пусть хоть она будет покойна и не станет краснеть из-за Константина.

Она всё уговаривала и уговаривала его, но уже понимала, что не он будет решать — всё решит только Мария Фёдоровна, что сразу после этой беседы он поедет в Павловск и будет морщиться и краснеть, когда её свекровь снова затеет свои разговоры...

— С честью Кобургского дома, старинного и богатого своей родословной, нельзя так поступать, — в конце осторожно сказала Елизавета, — да и Константин никогда не любил Анну, даже не уважал и не жалел её. Ей будет трудно примирить свою древнюю честь с таким человеком, как Константин. Я знаю, он неплохой, он отважен, храбр, смел, он прекрасный солдат, но обращению с женщинами ему бы надо поучиться у тебя, всегда любезного, всегда обходительного. Женщины боготворят тебя, и это справедливо.

Она нарочно говорила ему эти слова — знала, как падок он на лесть, но в принципе она ни капельки не лгала: он действительно отличался рыцарским отношением к женщинам — она нисколько не преувеличивала.

— Ладно, — поднялся Александр, — я поеду к матушке, её будет весьма трудно убедить, но я постараюсь.

— Желаю тебе успеха, — поцеловала она его в лоб, чистый, белый, высокий, с ранними залысинами.

Она любила даже этот белый лоб, даже эту раннюю лысину, она очень его любила. Для неё он был единственным мужчиной на свете, хотя она и знала все его недостатки, прощала ему их и опять любила.

Разговор с матерью, как всегда, был трудным.

Александр не слышал многих слов, сказанных ею: она не снисходила до его глухоты, а словно бы старалась ещё подчеркнуть её...

— Никогда, никогда не соглашусь я на этот разъезд, — твердила Мария Фёдоровна, — что сказал бы отец, что сказал бы наш любезный покойный император? Что распадается семья, что нельзя устраивать такие вещи в то время, когда ещё не все наши дочери устроены, что это произведёт скандал в Европе, и кто же теперь станет родниться с нашим домом?

У неё были свои заботы: ещё трёх дочерей надо было выдать замуж.

— Матушка, — глухо повторял Александр, — боюсь, что мне всё-таки придётся разрешить поездку Анны в Кобург. Мы не будем говорить об окончательном разъезде, пусть она просто отправится в Кобург в гости...

— В гости, чтобы никогда больше не вернуться? — язвительно ответила она. — И что за пример подаст вся наша семья своим подданным, что скажут в Европе, что скажут о нас государи?

Они спорили нескончаемо, Александр уже устал повторять одни и те же слова, когда вдруг Мария Фёдоровна тихо спросила:

— Он действительно участвовал в этом деле — Араужо?

Александр молча кивнул головой.

Тогда Мария Фёдоровна потупилась, долго рассматривала носки своих модных туфелек с квадратными бриллиантовыми пряжками, высовывающиеся из-под края траурного платья, и задумчиво сказала: