Весь мой день прошёл в слезах то с этим замечательным Александром, то с императрицей.

Чтобы его поддержать, ему нужно внушить мысль о возвращении благополучия его родине. Нет иного мотива, могущего придать ему твёрдость.

Как это ему необходимо, потому что, великий Боже, в каком состоянии получил он эту империю!

Прощайте, моя дорогая маменька, я чувствую себя очень хорошо, все эти волнения не повлияли на моё здоровье, только вот разум мой как будто ещё не в своей тарелке, поэтому мне следует думать об общем благе, чтобы не погружаться мыслями в эту ужасную смерть, каким бы образом она ни произошла — естественным либо нет. Всё тихо и спокойно, если бы не сумасшедшая радость, охватившая всех, начиная с последнего человека из народа, кончая знатью.

Самое печальное, что это никого не удивляет...»

Теперь Елизавета могла писать матери без страха, что её корреспонденцию прочтут на почте, даже расшифруют то, что написано симпатическими чернилами, и будут вкривь и вкось толковать каждое слово. Теперь она могла писать свободно и откровенно обо всём — цензура сразу же была отменена.

И потому она описывала состояние первых дней после переворота так подробно и откровенно, как ещё никогда не писала матери.

«Вам несложно понять неразбериху первых дней подобных перемен. Больше половины дня провожу с императрицей. Слава богу, она теперь более спокойна, бедная императрица. Каждый день приходим к телу императора: это даёт ей хоть какое-то утешение.

Как давно, мамочка, не удавалось открыто писать Вам. И, сколь ни тяжела мысль о столь печальном уходе императора из жизни, не могу не признаться, что я вздохнула вместе со всей Россией.

Смею надеяться, что Вы поймёте меня и останетесь довольны, моими нынешними политическими взглядами. Я выступаю за перевороты. — засилье окружающего меня деспотизма даёт мне возможность судить об этом беспристрастно, — я во что бы то ни стало хочу видеть Россию свободно вздохнувшей!

Как только я поняла, что началось брожение, а спустя некоторое время послышался ропот, о чём я писала папе, и появилась опасность всеобщего народного выступления, я прикинула, что сие могло бы повлечь за собой, и, уверяю вас, успокоилась...

Мамочка, я была молодой, я взрослею, приобретаю опыт, пусть небольшой, но больший, чем могла бы вообразить. Раньше я полагала всех людей такими же, как я, думала, что и мыслят, и чувствуют они так же, как я, забыв, что им свойственны страсти, незнакомые мне, а временами их действия казались мне безрассудными.

Ах, мама! Познание мира не так уж и приятно. Это касается не только политики, это касается всего».

Так писала она матери обо всём происшедшем. И свидетельства посторонних лиц говорят о том, что единственный, кто сохранил присутствие духа в этой ужасающей атмосфере убийства и переворота, была именно молодая императрица Елизавета.

Вот как оценивал её роль в эти первые дни и ночи Адам Чарторыйский:

«Среди членов императорской семьи, посреди ужасной сумятицы, царившей во всём дворце, одна лишь молодая императрица (по словам всех окружающих) хранила присутствие духа. Это же часто повторял и император Александр. Она старалась утешить его, вернуть ему смелость и апломб. Не покидала его и ночью, каждую минуту стараясь быть рядом, и только иногда, когда было возможно, уходила, опасаясь вспышек гнева, могущих стать опасными, поскольку заговорщики, опьянённые успехом, чувствовали себя хозяевами замка.

Одним словом, в ту ночь, ночь ужаса и смуты, когда каждый человек, каждое действующее лицо чувствовали себя по-разному (одни праздновали триумф, другие были погружены в горе и безнадёжность), лишь императрица Елизавета стала единственной властью, выполнявшей роль посредника и охотно воспринимаемой всеми, своего рода медиатором утешения, перемирия или мира между своим супругом, свекровью и заговорщиками».

Нельзя думать, что Мария Фёдоровна была погружена только в боль, скорбь и безнадёжность. С самого первого мгновения, едва она услышала о том, что император мёртв, её заботило лишь одно: как сделать, чтобы именно её провозгласили царствующей императрицей, как устранить Александра, как захватить власть.

Её первый же разговор с Паленом доказывает это.

— Император мёртв, император Александр Первый провозглашён, — произнёс Пален.

Мария Фёдоровна закричала, как всегда, по-немецки:

— Какой Александр? Что вы болтаете? Я ваша императрица, я коронована, ни о каком Александре не может быть и речи...

Но Палену вовсе не улыбалось добывать корону и власть для злой, мстительной и сварливой немки.

— Император Александр приглашает вас приехать в резиденцию, в Зимний дворец, — слегка поклонился он Марии Фёдоровне.

— Не сметь говорить, что Александр — император, это я — императрица! — кричала Мария Фёдоровна.

Только троекратное «ура» в честь нового императора убедило Марию Фёдоровну, что сын опередил её, что теперь он — император.

И всё-таки она не смирилась.

Едва увидев тело Павла, кое-как подгримированное, одетое по всем правилам этикета, она отправилась в Зимний, и там состоялась бурная сцена, на которой присутствовала и Елизавета.

— Вы оба, — кричала Мария Фёдоровна, — виноваты в смерти отца, вы оба отцеубийцы и должны признать, что ваша мать единственная, кто в этом не виноват, и потому обязаны отдать корону в мои чистые руки!..

И снова Елизавете пришлось повторить те слова, которые она сказала свекрови в первые часы после убийства Павла:

— Россия устала от старой толстой немки, она хочет видеть на престоле молодого красивого русского царя.

Пожалуй, эти слова вернули Александру, порядком приунывшему от хищных притязаний матери, твёрдость и бодрость. Ему необходимы были похвалы, ему нужна была поддержка именно такого рода. Он с благодарностью взглянул на Елизавету и ничего не ответил матери.

— Мы ни в чём не виноваты! — закричал и Константин. — Как вы смеете, мадам, обвинять нас в смерти отца?

И Мария Фёдоровна поняла, что сила не на её стороне.

— Я поставлю вас на колени в церкви перед образами святых! — прокричала она. — Я заставлю вас перед Богом поклясться, что вы не причастны к гибели вашего отца и императора!..

— Хоть сию минуту! — снова вспылил Константин.

— Да, матушка, мы готовы перед образом Бога поклясться, что мы не причастны к гибели отца, — тихо сказал и Александр.

Елизавета смотрела на лицо мужа и презрительно думала о том, как не готов он к тому, чтобы править Россией, как мало в нём твёрдости духа, крепости и отваги.

Мария Фёдоровна потащила своих старших сыновей в домовую церковь. Клятва была произнесена по всей форме: Константин клялся с чистой совестью, что нисколько не виновен в смерти отца, Александр — со смутным чувством нечистой совести...

Елизавета знала, что, если бы не она, Мария Фёдоровна могла бы заставить Александра, в силу его нерешительности, отказаться от короны. Но гвардия уже присягнула на верность новому императору, все войска уже были приведены к присяге.

Мария Фёдоровна опоздала.

Но и Александр испугался своего величия, своей ответственности и потому в первые дни не расставался с Елизаветой: лишь она укрепляла в его сердце веру в то, что он станет поистине благом для народа, что только он способен посеять среди русских людей надежду на лучшую жизнь.

Ему были необходимы её слова о благе народа, хотя и тот, и другая мало знали о его нуждах, сидя в своей золочёной клетке...

В первые дни нового царствования заговорщики чувствовали себя героями, патриотами, везде и всюду рассказывали они о том, как вели себя в ночь на 12 марта 1801 года.

И словно бы свежий ветер повеял на улицах Санкт-Петербурга: появились недозволенные коляски, фраки, трёхцветные жилеты, срочно обрезались косы и букли, надевались круглые шляпы а-ля якобинец, сапоги с отворотами считались новейшей модой.