Но странный дипломат уехал, и очень долго не было от него ни слуху ни духу. Девочки дурлахской семьи забыли об этом визите, и вот он появился снова, но теперь были приглашены лишь Луиза и Фрик. О старших не было и речи.
У Луизы заныло сердце. Никогда, никогда не расстанется она с милым Баденом, с родимым Дурлахом, никогда не разлучится со своей милой, всё понимающей матерью, не поедет ни в какие другие края...
Художник между тем рассадил девочек так, что солнечный свет из большого высокого окна падал прямо на их лица, заставляя жмурить глаза, отворачиваться от яркого солнца.
Странно, что художник вёл себя с принцессами так, словно это были куклы. Он только спросил, как их зовут, представился господином Нейстом, а потом просто брал то одну, то другую за руку или за плечо, поворачивал головы то в одну, то в другую сторону и что-то бормотал сквозь зубы.
Придворного художника деда девочки знали. Ганс Моттер всегда был с ними любезен, хотя никогда не писал с них портреты.
А господин художник из Франкфурта-на-Майне, как он отрекомендовался, ничего не говорил, лишь бросал отрывистые фразы:
— Да поверните же голову влево, госпожа натура!
Или:
— Сложите руки на коленях, поверните плечо к свету, ниже голову, улыбнитесь...
Он долго командовал так, затем подошёл к мольберту и принялся делать набросок углём с Луизы. Она так и застыла в неудобной позе: руки сложены под грудью, голова запрокинута влево и назад. Получалось, что её фигура откинута почти вполоборота, а голова прямо, и потому от этой позы она вскоре устала, шея затекла, а руки просились опуститься вдоль тела.
Но художник уже набросал рисунок, приказал ей идти переодеваться в парадное платье, затем принялся за свои повороты и одёргивания с Фрик.
Луиза бесшумно выскользнула в соседнюю комнату, предназначенную для переодевания.
Там её уже ждала горничная маркграфини, распаковавшая коробки с платьями и изящными туфельками. Явился и куафёр[4]. Он взбил белокурые волосы Луизы, расчесал их на прямой пробор и возле ушей заколол гребёнками.
Ушёл куафёр, вышла и горничная, Луиза осталась одна и начала оглядывать себя в большом зеркале.
— Значит, к обеду у нас будет пятнадцать человек? — услышала она вдруг вопрос, произнесённый в соседней комнате.
— Да, моя дорогая жёнушка, — торопливо ответил голос деда. — Придётся пригласить этого мазилку...
— Зачем было приглашать художника из Франкфурта, как будто у нас нет своего? — Молодая жена деда не скрывала неудовольствия.
— Дорога и стол оплачены, — резко произнёс дед. — И за два портрета тоже уплачено полностью...
— Этот мазилка мог бы сделать и портреты наших дочерей, — снова сердито возразила жена.
— Нельзя, моя дорогая жена, он приглашён лишь на эти два портрета.
— А разве вы, мой драгоценный супруг, не можете заплатить ему за портреты наших малюток?
— К сожалению, я не располагаю такими средствами, какие имеет Россия.
Голоса удалились, и Луиза замерла в страшной догадке. Значит, эти портреты предназначены для далёкой снежной России, значит, кто-то заказал эти портреты, кто-то уже выбрал их двоих, Фрик и её, Луизу?
Она успокоила себя. Её не выберут, Фрик гораздо красивее. Чего только стоят её бархатные карие глаза и пышная грива кудрявых волос! Нет, её, серую мышку с соломенными волосами, как у простолюдинки, не могут взять. Боже, если бы выбрали Фрик!
Ни жива ни мертва вошла Луиза в комнату художника.
Он всматривался в набросок её лица и, должно быть, решал, как усадить её снова. Но, видно, поза Луизы ему понравилась, и он только коротко кивнул, едва взглянув на неё:
— Сядьте так, как я вам велел...
Она вновь устроилась в своей неудобной позе, но художник критически посмотрел на неё, а потом долго почёсывал свой длинный нос, словно оттуда могли прийти ему в голову какие-то мысли.
— Слишком пышное платье, — бормотал он, — и рукава с буфами, этого быть не должно. А вот шарф слишком мал...
Он подошёл к Луизе, сорвал с её плеч прозрачный шарф, прикрывавший шею, принялся пристраивать его так, чтобы он доходил до ушей, прямо до мочек, и сливался с волосами.
На шее Луизы висел медальон, подаренный ей дедом ко дню её рождения. Красивый медальон в форме сердечка с маленьким синим камешком посередине. Зачем-то художник поместил его поверх шарфа, хотя и не полагалось носить его так, и цепь протянулась вдоль шарфа, оттягивая его и собирая в складки.
Луиза хотела было заметить художнику, что медальоны так не носят, что его место на обнажённой шее, но не решилась, потому что на неё саму он не обращал ни малейшего внимания. Для него как будто существовали отдельно шарф, шея, плечи, руки, глаза.
Затем он взял кисть и, вглядываясь в лицо Луизы, стал мазками наносить краски с палитры.
— Что за глаза? — внезапно спросил он. — Вы что, только что с похорон?
Слёзы закапали из голубых глаз.
— Прекратить, — рассердился художник, — и чтобы была улыбка, но не широкая, а слегка, чуть-чуть, загадочная, как у Моны Лизы...
Слёзы на глазах Луизы сразу же высохли. Он сравнил её с Моной Лизой?
— Скажу вам по секрету, — вдруг спохватился художник, — что Мона Лиза очень некрасива, но её загадочная улыбка переворачивает душу.
Он бросал и бросал краску на холст, изредка взглядывая на Луизу, но никаких разговоров больше не вёл.
— На сегодня всё, — наконец устало сказал он.
Она вскочила с места, бросилась к портрету, жадно-любопытным взглядом стараясь увидеть себя в красках, но не увидела ничего, кроме каких-то беспорядочных мазков, чёрных чёрточек угля, грунтовки и медальона.
Художник поспешно закрыл портрет большим парусиновым мешком.
— Полработы не показываю, — сурово произнёс он.
Работа растянулась на целую неделю. Луиза изнывала душой, ей всё время не хватало простора и беготни дома, старших сестёр и матери, ей недоставало воздуха. Бесконечные реверансы, напряжённое распрямление спины за обедами, вежливые и полагающиеся по этикету слова для деда и бабки, второй жены Карла-Фридриха, от души ненавидящей детей от первого брака своего мужа и скрывающей это за холодными колкостями и едкими замечаниями, пристрастное внимание к Фрик, норовившей выскочить из принятых правил поведения при дворе, — всё угнетало Луизу.
Она уже тихо ненавидела художника, но с любопытством подходила после каждого сеанса к портрету, чтобы увидеть, зачем он так мучает её. Художник не показывал ей работу, но украдкой ей удавалось подсмотреть живопись. И опять она не видела ничего, кроме нелепых мазков, каких-то странных завихрений.
У Фрик получалось лучше. Её буйные волосы были роскошны, её глаза сияли, она лучше приспособилась к своей неудобной позе. И Луиза видела, что и на портрете Фрик получалась лучше.
Наконец художник прищурил глаза, взглянул на Луизу, бросил взгляд на портрет и сказал:
— Всё, можно смотреть!
Луиза со страхом подошла к мольберту. Она знала картины старых мастеров, перевидала уже множество картин, сама училась рисунку и живописи, и потому её портрет ей не понравился.
Узкие плечи на портрете как будто все уходили в одну длинную шею, задрапированную прозрачным пышным шарфом, стянутым цепью с медальоном. Правда, белокурые волосы были на портрете чудесны, так и хотелось потрогать их мягкие золотистые завитки. Нежная кожа лица словно освещалась небесной голубизны глазами, в глубине которых таилась грусть, прямой нос был выписан так тщательно, что не оставалось сомнений в похожести. Зато рот, боже мой, разве это её губы? Сложенные бантиком, едва заметные, да ещё нижняя губа чуть полнее верхней, уж очень тонкой.
Но какая нежная, значит, у неё кожа, если даже на портрете, написанном грубыми красками, она вся просвечивает от падающих на неё резких лучей солнца!
Красивая девочка была на портрете, почти взрослая красавица, но Луизе казалось, что это была не она.
