Окончательно устроились в Зимнем дворце, но я больше люблю Таврический.

А вчера был день моего рождения. Императрица преподнесла мне браслеты, унизанные чудесными бриллиантами. И ещё одна вещица доставила мне большое удовольствие — портрет великого князя Александра, унизанный и обрамленный бриллиантами, а вместо лент, которые положены к портрету, чтобы его закрепить или привязать, две нити бриллиантов...

Конечно, я здесь счастлива, насколько это возможно. Редко, почти никогда, браки по расчёту устраиваются столь удачно. Я говорю это не только относительно великого князя, но и императрицы — я очень люблю её, по-настоящему привязана к ней…»

Письма спасали её. Она не писала о мелочах в характере её жениха — может быть, просто не замечала, как он необразован, не начитан, его лень и неповоротливость иногда возмущали её. Но она не писала об этом: не то чтобы не хотела расстраивать мать — она отлично знала, что все её письма читает Екатерина. Да и Фридерика рассказала, верно, о странностях в поведении Александра.

Но вот настал наконец тот день, о котором она говорила: «Моё дело». Её дело, ради которого она приехала сюда, ради которого была здесь одна-одинёшенька, завершилось триумфом...

Огромная домовая церковь Зимнего дворца была переполнена. В ней собралось всё, что было знатного и богатого в государстве. Тысячи свечей бросали отблески на залитый золотом иконостас, парадные ризы священников сияли золотом, а сверкание бриллиантов затмевало блеск свечей.

Александр поднялся на возвышение, специально устроенное, чтобы все видели молодых. Потом на это же возвышение встала и Луиза, теперь уже Елизавета Алексеевна, православная невеста православного великого князя.

Редкие гости в Зимнем — мать и отец жениха — стояли у возвышения, а императрица устроилась в мягком кресле, поставленном сбоку.

Она уже тяжело ходила, больным ногам была необходима подпорка. Чаще всего она использовала трость, хотя иногда такой подпоркой служил генерал Платон Зубов.

Словно ветерок пронёсся по церкви — так хороши были молодые.

— Какая прелестная пара, — прошептала Екатерина, и чувство умиления охватило её.

Церковная церемония длилась долго. Обер-камергер Шувалов и неряшливый, но сейчас даже туго натянувший чулки князь Безбородко трепетно держали большие золотые венцы над головами молодых.

Елизавета чувствовала, что держится из последних сил: ночь перед венчанием она не спала, много плакала, а тяжёлое платье и длинный шлейф газовой фаты будто пригибали её к земле. Она слушала незнакомые ей звуки венчального обряда как бы в полусне и не верила, что скоро всё кончится и Александра объявят её мужем, а её — его женой.

Александр был молчалив и серьёзен. Не по летам. Ему было лишь шестнадцать с половиной, ей — четырнадцать...

«Как жаль, — думала Елизавета, — что мама не видит эту великолепную церемонию, что и папа не испытает гордости за меня, что даже Фридерика не полюбуется моим роскошным нарядом и не порадуется за меня. Что уж говорить о старших сёстрах — Каролине и Амалии, двойняшках, не похожих друг на друга. Однако совсем одна среди всех этих господ».

Их обвенчали, надели на пальцы обручальные кольца, и под звуки прекрасного хора они повернулись лицом ко всем окружающим. Словно туман плыл перед глазами Елизаветы, и сквозь ладанный дым она с трудом различала всю эту усыпанную алмазами толпу.

Александр потянул за собой Елизавету, сошёл с помоста и опустился на колени перед Екатериной. Но Елизавета не успела сделать то же самое — императрица сама встала, обняла своего старшего внука и поцеловала его.

Слёзы показались на её глазах, когда она двумя руками коснулась головы Елизаветы и тоже обняла её и ласково поцеловала. Слёзы градом посыпались из глаз Елизаветы: ей вдруг показалось, что это мать целует и поздравляет её.

Екатерина отстранилась, и к молодым подошли отец и мать Александра.

Павел Петрович вытянул шею, неловко обнял сына значительно выше его ростом. Александр послушно склонил голову, подставляя под поцелуи отца щёки. Потом Павел подвинулся к Елизавете.

В толпе всё замечали, следили за каждым движением — это был красивый спектакль.

— Она так похожа на свою тётку, — шептались старухи, залитые бриллиантами на морщинистых шеях, — видно, первая любовь не ржавеет...

Они ещё помнили Наталью Алексеевну, первую жену Павла. Племянница словно повторяла её лицом и статью.

Слёзы у Елизаветы сразу высохли, когда к ней подплыла разряженная свекровь — Мария Фёдоровна.

Она долго целовала лоб и шею Александра, а когда повернулась к Елизавете, лишь холодно чмокнула её в лоб и невнятно проговорила полагавшиеся поздравительные слова. Она произнесла их по-немецки и добавила, что ждёт внуков.

Так же холодно ответила и Елизавета. Странно, почему между ними даже здесь, в церкви, после венчания, установился этот холодный равнодушный тон. Елизавета тут же одёрнула себя: эта дородная женщина должна была заменить ей мать, она и была её второй матерью, но её сердце тянулось больше к Екатерине, умевшей быть всегда весёлой и приветливой, а не к этой немке, блёкло-голубые глаза которой были как два пронзительных буравчика, смотрели подозрительно и сухо.

В парадных залах Зимнего уже был накрыт стол на четыреста мест, а за окном забухали пушки, приветствуя рождение новой семьи в царском доме, и заблистали в небе фейерверки, выписывая огненными линиями вензеля новобрачных.

Длительное сидение за столом, несметные еда и питьё утомили Елизавету. Екатерина первая заметила её состояние и шепнула графине Шуваловой, чтобы та приготовила молодых к выходу из-за стола...

Долго ещё бушевал пир во дворце, но и Екатерина не осталась за столом — она была очень воздержанной, мало ела, не ужинала никогда, а вина не употребляла вообще.

Перед опочивальней молодых осыпали зерном, пшеницей и отборной рожью, ввели в апартаменты, приготовленные для их житья, и оставили одних...

Едва Елизавету раздели, едва вошёл к ней Александр в бархатном архалуке[10], как она юркнула под пуховик, зарылась носом в складки тончайшей подушки и сразу закрыла глаза.

Александр тоже не выдержал напряжения стольких часов и тоже нырнул под одеяло.

Сонное дыхание слышалось в опочивальне Елизаветы. Ни тот, ни другой не открыли глаз, оказавшись вместе, под одним пуховиком, сладко заснули, нарушая все традиции первой брачной ночи.

Теперь уже Александр пишет своим тёще и тестю письма.

«Моя милая и добрая матушка, не поверите, с какой радостью я ухватился за возможность написать Вам с надёжной оказией, потому как все письма, получаемые и отправляемые почтой, вскрываются и прочитываются.

Судите сами, дорогая матушка, как я забавляюсь каждый раз, когда Ваш пакет или письмо приносят моей красивой жёнушке, делающей меня таким счастливым, и вижу, в какой части конверта его вскрывали. Узнаю это всегда и очень легко.

Вы не поверите, моя дорогая мама, как счастливы мы вместе! Единственное, что я желаю, так это чтобы она была так же довольна мною, как я ею. Люблю её всем сердцем и стараюсь делать всё возможное, чтобы заслужить её благосклонность.

В ту минуту я прервал письмо, чтобы поцеловать руку моей Лизон, сидящей за этим же столом и пишущей письмо своей сестре Каролине».

Как безмятежно и легко его письмо! Как будто он упоен своей любовью.

А между тем в постели им очень трудно друг с другом. Её осиная талия раздражает его, а тонкие руки не слишком страстно сжимают его шею...

Ах, как неопытна, как стыдлива она в постели! И тон её писем к матери совсем другой:

«Господи, как же мне хочется поговорить с Вами, мамочка, какое это было бы счастье! Наступают сумерки, великий князь Александр спит рядом со мной на стуле, потому что вчера был бал, а сегодня нам пришлось рано встать, нужно было идти к обедне. Совсем забыла о себе, думаю только о Вас, дорогая мамочка. Представляю себе, как всё было бы, если бы я имела счастье снова увидеться с Вами, — вот я и заплакала, как обычно, когда думаю об этом...