В первое же время по приезде она поразила Екатерину, называя ей те картины и статуи, которых так много было в Эрмитаже, и выказывая восторг умением императрицы со вкусом и великолепием приобретать эти шедевры живописи и скульптуры. А ничто так не нравилось Екатерине, как искренняя и тонкая похвала её вкусу. И полетело письмо Элизы в Карлсруэ, к матери, которая на всю жизнь стала поверенной её маленьких секретов и больших тайн:

«Теперь, мама, я целую великого князя Александра. Расскажу Вам, как это произошло. Позавчера, в пасхальное воскресенье, одетые в богатые русские платья, мы побывали (с пожеланиями к празднику) у императрицы, а потом, после обеда, были на вечерней церковной службе. По возвращении зашли с императрицей в Эрмитаж, и в своей комнате она преподнесла мне фарфоровую корзиночку, наполненную фарфоровыми же яйцами, сделанными на здешней фабрике, сказав, что я должна поделиться ими с моей сестрой Фрик, а великому князю Александру был сделан ею такой же подарок для него и его брата Константина.

Когда мы вернулись из Эрмитажа, он показал императрице одно яйцо, которое хотел бы преподнести мне.

Надо сказать, матушка, что здесь на Пасху существует такой обычай — обмениваться друг с другом яйцами и целоваться при этом.

Когда Александр показал яйцо императрице, она сказала ему, чтобы всё сделал по-русски. Он сначала отказался, сказав, что не осмеливается, но императрица посоветовала обратиться к графине Шуваловой, моей статс-даме.

Мы вернулись в наши апартаменты, и он рассказал об этом графине Шуваловой, а когда все вышли из комнаты, преподнёс мне яйцо и поцеловал в обе щеки.

Вчера, за ужином, он объяснил, что позволил себе это, поскольку ему разрешила императрица, и, если я не против, поцелует меня после ужина, когда мы будем в нашей комнате. Мы с ним ходим очень быстро, поэтому окажемся там раньше, чем Константин и графиня.

И всё же я ответила, что не стану этого делать, если он не сообщит всё графине. Он ей сказал, а она ответила, что ему позволено.

Как только мы оказались в комнате одни, он меня поцеловал, а я — его. И теперь, думаю, так будет всегда...

Таким образом, я целовалась с ним уже два раза. Вы не представляете себе, как мне показалось странным целовать мужчину, который тебе не отец и не дядя. А ещё более удивительным оказалось ощущение отличия от папиного поцелуя, который всегда царапал меня своей бородой».

— Бедная девочка! — хохотала Екатерина, читая это письмо.

Все её письма она читала сама и лишь тогда разрешала отправлять их в Баден...

И всё описание церемонии помолвки Екатерина не могла дочитать до конца — таким утомительным казалось ей это письмо четырнадцатилетней девочки, скромной и ещё очень наивной.

«Вот я и помолвлена, следовательно, почти замужем, с позавчерашнего дня связана навеки. И меня это не расстраивает, так как я очень счастлива и надеюсь всегда оставаться счастливой, ведь я люблю своего жениха всем сердцем. И он меня любит тоже!

Опишу вам, как я выглядела. На голове — венок, очень напоминающий дубовый, но совсем иной. Много бриллиантов, а платье — русское, колье, накануне любезно подаренное мне императрицей, а также бант из бриллиантов и такой же букетик, преподнесённый великим князем Александром.

Императрица дала мне в качестве ответного подарка для него мозаичные бриллиантовые пуговицы, очень красивые.

В половине одиннадцатого мы пришли к императрице, где уже собралась вся семья, а оттуда на церемонию в церковь. При входе императрица взяла за руку великого князя Александра и меня и провела на небольшое возвышение. Церемония состоялась. Она самолично провела обмен кольцами, очень похожими одно на другое, каждое с бриллиантом».

Поздравив невесту с обручением, графиня Шувалова, покачав головой в пышной пудреной причёске, тихонько сказала Элизе вещие слова:

— А нехорошо это — в мае обручаться. Маяться всю жизнь...

Элиза насторожилась. Она ещё не всё поняла, русский знала уже неплохо, но отдельные слова не давались, тем более что при дворе никто не говорил по-русски, только по-французски, в крайнем случае по-немецки. И лишь воспитанная в исконно русской семье графиня Шувалова, из прирождённых Салтыковых, знала все поговорки, пословицы и даже народные приметы.

Не поняла Элиза графиню, но потом, всю жизнь изучая язык народа, приютившего её, постигла значение этих слов. И поразилась: до чего же права была дородная, рыхлая Шувалова...

Но теперь, когда весь двор переселялся в Царское Село, в летнюю резиденцию, когда в воздухе уже повеяло весной и пышные лиловые грозди сирени распустились под окнами, Элиза чувствовала себя действительно счастливой. Будущее казалось ей безоблачным, розовым, ничем не омрачённым, великий князь, хоть и был несколько холодноват, всё же иногда целовал её с разрешения императрицы, а утрами, просыпаясь в нижнем этаже большого царскосельского дома, она могла подбегать к окну, вдыхать чудесный морской воздух, любоваться строго подобранными оттенками цветов на больших четырёхугольных клумбах. Ну и конечно же видеть Александра, выходящего на утреннюю прогулку. Иногда он останавливался возле её окна, они украдкой говорили друг другу несколько слов, поздравляли друг друга с чудесным утром.

Она протягивала ему руку через открытое окно, и он прикасался к ней губами. После прогулки он иногда заходил к принцессам в комнату, они вместе завтракали, и это было лучшее время дня.

Солнце уже грело по-летнему, можно было сбросить все эти тяжёлые ненавистные шубы, выходить в сад в одном только платье и любоваться на тёмные, заросшие вековыми дубами аллеи, бродить возле многочисленных фонтанов, натыкаться на беломраморные статуи, даже бегать взапуски, как дома, в Карлсруэ или Дурлахе...

И всё же летели и летели письма в Дурлах, и робкая девчоночья душа раскрывалась в печали и горести.

«Ах, мой Бог! Если бы папа и мои сестры Амалия и Каролина были здесь, как я была бы счастлива! Представьте себе, мама, остаётся всего лишь два месяца! Я не могу представить себя замужней. А мне ведь только 14 лет!

Нет, мамочка, всё это кажется сном! 15 июля прошлого года, за день до именин моих сестёр, кто мог бы подозревать, что через год я окажусь здесь.

По этому поводу, дорогая мамочка, позвольте мне задать Вам вопрос. Я всё время подозреваю, что Вам было известно о моём отъезде...

Утром, как бы невзначай, Вы спросили меня, по-прежнему ли я не испытываю желания съездить в Россию. Подозреваю, что тогда уже Вы всё знали точно...»

Только теперь начала она осознавать, что за её спиной её отец и мать уже давно сговорились с русской императрицей! Только теперь открыла она, что многого не знает, её глаза стали более внимательно глядеть по сторонам, угадывать в каждом намёке, каждом слове скрытые мотивы и движения души.

Девочке было всего четырнадцать лет, и она отчётливо поняла, что была лишь игрушкой в руках других людей.

Нет, она не рассердилась на мать и отца, нет, она даже не упрекнула их ни разу, но обида залегла на дне её ещё не искушённой души и заставила её вникать в намёки и слова, жесты и поведение окружающих. Она словно бы прозрела, поняв, что и для отца и матери была лишь выгодным товаром.

Горько осознавать это всего в четырнадцать лет, но это послужит ей уроком на всю её жизнь.

И только теперь стала она понимать смысл слов, сказанных матерью накануне её отъезда в Петербург: туманно намекала ей дурлахская принцесса, что главное дело её отныне — понравиться императрице, всему двору и особое внимание обратить на старшего внука Екатерины. Ни одного прямого слова, лишь туманные намёки, чтобы не обольщалась, чтобы не затаилась в тоске и обиде, если не придётся ко двору Екатерины.

Поняла, простила и все свои силы сосредоточила теперь на своём деле — так называла она свою поездку в Петербург — и горько сожалела, что на её красавицу сестру Фридерику никакого внимания не обратил младший великий князь — Константин. Говорила с ним о ней, расхваливала её способности и образование, её прелестные карие глаза, но видела, что остаётся Константин насмешлив и равнодушен.