Странная всё-таки судьба постигла двух старших сыновей Павла.
Александр не имеет детей. Константину тоже не выпало такое счастье, хотя и есть у него внебрачный сын от его постоянной любовницы-француженки. Но Константину досталась хоть капелька счастья: вымолил, выпросил он у матери, Марии Фёдоровны, согласие на брак с полькой Иоанной Грудьзинской, хотя цена за этот брак оказалась даже для него очень тяжкой.
Ещё Павел объявил его цесаревичем, наследником российского трона, но первый его брак был таким несчастливым, что жена, Анна Фёдоровна, уехала в свой Кобург и двадцать лет не подавала о себе вестей, стараясь забыть, как тяжкий сон, недолгие годы союза с Константином. И с какой же лёгкостью, с какой радостью отказался он от короны, написал отречение по всей форме, хотя и сохранил титул цесаревича. Правда, никто в России, кроме двух-трёх человек из семьи, не знал об этом. Отречение Александр запаковал в три пакета, оставил их в тех местах, где полагалось быть завещаниям.
И опять грустно усмехалась Елизавета. Как хорошо она видела все происки Марии Фёдоровны: нет, не простила мать своим сыновьям смерти отца, подозревала обоих в этом. И словно сам Бог указывал ей — эти дети сами бездетны, не благословил их Бог нормальными семьями. И все свои устремления обратила Мария Фёдоровна на третьего сына — Николая. Он был трёхлетним, когда убили его отца, он ничего не знал, да и не мог знать по малолетству, на нём нет крови отца.
Он и должен стать царём...
Убедила, уговорила Александра Мария Фёдоровна поговорить с Николаем, его женой, королевной Пруссии. Спотыкаясь, в нескольких словах император сказал довольно туманно Николаю, что, возможно, придёт и его черёд императорствовать.
Не объяснил причин, только неясно намекнул. Но Мария Фёдоровна с той самой ночи держала в уме — старшие сыновья виновны, на их руках кровь отца, и хоть и взяла с них клятву, что неповинны, да не давала ей эта мысль жить спокойно.
И столько лет молча работала на эту мысль. Убедила и Александра...
Ныне Александр вернулся к намерению стать частным человеком, отречься от трона, вручить власть Николаю, а им, с Елизаветой, вдвоём, жить так, как решали они в юности, когда ещё жива была матушка Екатерина Вторая...
Он даже озаботился покупкой дома для их мирной частной жизни — в Крыму, в райском уголке...
Но теперь, когда она так плоха, всерьёз беспокоился лишь её болезнью. И решал, куда отвезти, чтобы выздоровела, чтобы смогла ещё поддерживать его, как всегда поддерживала в самые трудные часы.
А она приготавливалась к худшему исходу. Не жилица она больше на свете, пора готовиться к главной дороге.
Это её не страшило, не возмущало, жизнь как будто уже давно покинула её тело, осталась только частица тепла и нежности к Александру — как ему будет не хватать её.
Лишь теперь, в эти последние годы, понял он, какой опорой была она ему всегда, как знала его до тонкости, прощала ему все его ошибки и заблуждения, безмолвно понимала.
Что с ним будет, когда её не станет?..
И она старалась не обращать внимания на боли в груди и подавлять свой едва выносимый окружающими кашель, крепилась и казалась весёлой и приветливой, как всегда. Она была нужна ему теперь, когда его сжигало внутреннее недовольство, чувство вины и совесть грызла, как голодная мышь, его зачерствелое сердце...
Ей как-то не верилось, что он способен отречься от престола, но она хорошо понимала, как хочется ему убежать от этой жизни, от груза нерешённых проблем, от растущих, как грибы после дождя, тайных обществ, всерьёз замышляющих революцию в России, даже убийство его, Александра.
И знала, что все доносы, тайные доклады по этим обществам бросал он в камин и клял себя: сам, сам всё это начал, сам создал то проклятое общество, тот самый комитет общественного спасения, сам разжигал страсть к переменам. Сам во всём виноват, и не с руки ему казнить, ссылать, коли сам всё начал...
Итак, всё теперь решено. После трёхдневных совещаний, споров и препирательств всё теперь решено: они вдвоём поедут на юг России, в крохотный городок на самом краю Азовского моря — в Таганрог. Там сможет она поправиться, выздороветь, а потом они поедут в Крым, там начнут новую жизнь, без всех этих висящих на плечах нерешённых проблем...
Но она знала, как часто и подолгу беседует теперь Александр с митрополитом Фотием: то едет к нему в Александро-Невскую лавру, то принимает у себя в кабинете. Часами стоит перед образами святых, выстаивает длинные церковные службы в соборе, просит прощения у Бога за всё, что натворил здесь, на земле.
Она и тут прекрасно понимала его: страшится той, загробной, жизни, проникся канонами православия, скромная проповедь смирения, простоты, кротости больше ему по душе, нежели преображение личности по учению баронессы Крюденер, с которой Елизавета когда-то его свела.
Что ж, Таганрог, так Таганрог.
Она никогда там не была, как, впрочем и нигде дальше Москвы да Петербурга, заграничные страны были ей теперь не по душе. Даже милый Баден, куда она всей душой стремилась больше двадцати лет, ныне не привлекал её.
Россия — вот её родина, и здесь хотела она умереть. Пусть даже и в Таганроге...
Обслугу решили взять с собой самую малую.
Из свиты Александра лишь начальник главного штаба Дибич, генерал-адъютант Волконский, вагенмейстер полковник Саломка, статс-секретарь императрицы Лонгвинов.
Скромный и тихий врач Тарасов находился в обществе светил тогдашней медицины — личного врача императора лейб-медика Виллие, лейб-медика Стофрегена, докторов Добберта и Рейнгольда.
Штат императрицы был составлен только из двух фрейлин — княжны Волконской и верной Валуевой — и двух камер-юнгфер, горничных Елизаветы.
Аптекарь Протт дополнял этот небольшой список.
Камердинеров, поваров, помощников поваров, лакеев выбирали тоже из многих и выбрали число незначительное...
Вот и пришёл день её отъезда. Александр выехал на десять дней раньше, чтобы успеть всё приготовить к её приезду. Ничего он ей не говорил, но перед самым отъездом зашёл в Александро-Невскую лавру, долго разговаривал с митрополитом Фотием, а потом сделал странную по тем временам вещь — заказал панихиду по самому себе, как по усопшему.
Долго молился: видно, давно вызревала в его душе мысль, заставившая его отслужить эту панихиду...
На самом въезде из Петербурга он остановил свою незамысловатую коляску, долго смотрел на город, как будто прощался с ним навсегда, снял простую военную фуражку, что носил всегда...
На всём пути — а путь был неблизкий — отменил все встречи, все смотры, все парады, которыми решились было горожане встречать императора.
Словно бы ехал инкогнито или уже заранее знал, что в его жизни не будет больше никакой помпезности...
В Таганроге его ждал небольшой одноэтажный дом, вовсе непохожий на императорский дворец. Простые, без лепнины, комнаты, лишь штофные обои придавали им весёлый и нарядный вид. Мебель тоже была здесь самая простая. Но кое-где Александр сам повесил небольшие картины, что привёз из Петербурга, — виды Кронштадта, виды города, виды Москвы.
Сам вбивал гвозди, сам расставлял мебель, захваченную из столицы только для Елизаветы, — мягкое канапе, на котором она любила отдыхать после прогулок, её кресло да письменный стол, за которым она писала письма и дневники — их, толстых тетрадей, за все эти годы накопилось изрядное количество. Все свои дневники Елизавета должна была привезти с собой...
Доктора сопровождали императрицу в пути — строго следили за режимом, заставляли пить горькие лекарственные настои, есть простые, но питательные блюда, хоть и морщилась она от отвращения.
Карета её была оборудована всем необходимым для отдыха в дороге: пуховики и мягкие подушки, небольшие жаровни Для тепла, — начиналась осень, и в Петербурге уже облетели листья и начало подмораживать...
Чем дальше к югу, тем мягче и теплее становилось на пути. Пошли весёлые зелёные кроны деревьев, трава на лугах казалась бархатной и нежной, стада скота виделись нарисованными на ярко-зелёном фоне, и она пожалела, что не может взять в руки карандаш и сделать зарисовки...
