На какое-то мгновение перед ним, как кадры сказочного кинофильма, промелькнули родные просторы на Нижегородчине – деревенька Спирино на берегу речки Палец, впадающей в более крупный Сундовик, что убегает к Волге, промелькнула водяная мельница, где молол зерно на муку, колосящиеся поля ржи и пшеницы, луга, лес, увидел своих ребятишек: Женьку с Виталиком, Юрия. Ба, да они уже большие, за плугом идут, поле пашут… Все в орловскую породу удались – хлеборобы. Беспокоиться нечего, землю не бросят, крестьянами растут, настоящими. Слава Богу! Не зря с Машенькой растили их… Вот и она, стоит у плетня и смотрит своими серо-синими глазами куда-то вдаль, его милая, ненаглядная, смотрит и как будто поджидает его. Показались какими-то озабоченными и машут ему: отец – жилистой с мозолями рукой, а мать – линялым ситцевым платком. Да здесь он, здесь, хотелось крикнуть бойцу всем тем, кого он сейчас видел перед собой…

И тут, потеряв сознание под ветра свист и под обстрел шрапнели, губы его сомкнулись.

Проявив отвагу и стойкость в бою, командир пулемётного расчёта Михаил Орлов спас десятки жизней своих товарищей. Он уничтожил более 50 фашистов, которые никогда уже больше не будут топтать своими грязными сапогами русскую землю.

Товарищи схоронили отважного пулемётчика в Карелии, положив Михаила лицом к востоку. Ведь он любил Родину-Россию, жизнь любил, встречать утрами голубой рассвет и идти по росе, иногда босиком, подставляя лицо тёплым, ласкающим лучам восходящего солнца, и улыбаться всему живому. И он стоял тогда в этой радости света и не отводил глаз ни от солнца, принесшего лето, ни от сочной густой травы на лугу, ни от довольного коня, пившего воду в светлой речке и смотревшего на него своими добрыми и преданными глазами, такие же добрые и светлые глаза были и у славного сына русской земли Михаила Ивановича Орлова.

Подвиг его не остался забытым. Правительство наградило воина посмертно орденом Красного Знамени.

Вечная память и слава!

2019 г.

Тёплая апрельская погода, с яркими солнечными днями, пробудила и деревья, и травы, и животное царство повеселело. По земле пробежали дожди и смыли прошлогоднюю осеннюю грязь, обмыли корешки растений, напоив их живительной влагой. Земля ожила, прогрелась, радуется солнцу. Вокруг всё зазеленело.

В прозрачном воздухе слышно разноголосое пение птиц. Звонче заговорили родники, сбегающие с крутой горы к реке. Их гимны, славящие землю, только бы слушать и радоваться, что живёшь, но жаль, здесь теперь некому их слушать. Село исчезло вместе с людьми и избами с резными наличниками и благоухающими вокруг сиренью и черёмухой. И было тут многолюдно. Мы, ребятишки, бегали по косогору, смотрели, как шёл ледоход, прудили пруды, играли в горелки. Разбивались на пары, а впереди вставал горельщик. По команде разбегались, а он догонял пары и разъединял их. И мне приходилось быть горельщиком, кого догонял, тот и «горел» на очереди. Игра эта давняя, от наших предков, и обставлялась она огнями. Потому и носит название «горелки».

Весёлое было время и незабываемое, когда вечером звонкая песнь гармошки вызывала на улицу и под её игру, трепетную и душевную, водили хоровод. Глаза блестели, краской заливались щёки – всем хотелось в круг. Хороводница запевала:

Но больше всего мы тешились лаптой. Игра такая интересная, подвижная и весёлая, собирала на улице всю молодую поросль села. Сколько крика и смеха было, до слёз. И этот знакомый смех, такой близкий и такой далёкий, словно игру знакомой гармоники, услышал я ныне, когда появился здесь. Мне казалось, что вновь вбежал в то далёкое время. Но это было обманчивое видение, выдаваемое за ту действительность. Я вздохнул и кисло улыбнулся. Ведь прошедшее (увы!) не возвращается, как бы ты его ни звал и ни просил вернуться.

Наполненный воспоминаниями, я шёл просёлочной дорогой, бежавшей рядом с заросшим сорными травами полем. Раньше здесь таких буйных зарослей полыни и чертополоха не было и в помине. Поле пахали и по пашне важно расхаживали грачи, запуская в неё свои острые клювы.

Впереди манил небольшой лесок. На опушке остановился, присел на замшелый пень и рассматривал травинки, кустики, стройные сосны и голенастые берёзы. Тут же рос высокий и густой орешник, и опоясывала его кромка поля. Раньше я ходил сюда за орехами – набирали много и приносили домой по полной большой котомке или по корзине. Щёлкали, грызли и наедались вволю. Потом лещину всю вырубили под корень на топливо и на огородную изгородь. Но корни-то в земле остались. От них пошла буйная поросль. И спустя годы лещина вновь взмыла к небу.

Посидев на пне, я медленно побрёл дальше, вдоль опушки, останавливался, рассматривая цветы, росшие возле и между деревьев. И вдруг наткнулся взглядом на какую-то большую ржавую железяку. Присмотрелся и ахнул: «Ба, да это же двухлемешный плуг! Кажется, тот самый…»

Стал с интересом рассматривать его, даже попытался сдвинуть с места, но не смог. Так крепко врос в землю этот «вдовий» плуг, как прозвали его, оброс мхом, сразу и не заметишь. А рядом лежали истлевшие верёвка, ботинки с калошами и ещё какие-то останки непонятных предметов, которые при взятии в руки рассыпались тут же в прах.

И память повела меня в тот последний военный год, когда колёсные тракторы не могли выехать в поле из-за отсутствующих деталей, а старые пришли в негодность. А на носу – сев. Стали пахать на лошадях, да и самим пахарям, а это были одни женщины – наши матери, приходилось не раз самим впрягаться в плуг. Погода стояла сухая. За плугом тянулся густой шлейф пыли, кусались слепни, и всякая мошкара роем висела над пашней. Мучила жажда. Я приносил маме родниковой воды, она жадно пила и угощала живительной влагой своих неразлучных товарок. Когда бидончик освобождался, я снова бежал к роднику, наполнял до краёв, приносил в поле и ставил в тень под куст.

Порой сюда наведывался бригадир – инвалид финской войны Иван Иванович. Одной руки у него не было, за что и прозвали «одноручкой», и за глаза так называли. Он торопил баб, чтобы пахали быстрее, а куда было торопить, они и так лезли из кожи, отдавая пахоте все силы. Пот заливал глаза, а лошади, махая хвостами и отгоняя от себя надоедливую мошкару, брыкались, сбивались с борозды, и она выходила неровной, зигзагообразной, случались пропуски. И приходилось заново перепахивать.

Худых от бескормицы лошадей бранили, понимая, что не они виноваты с огрехами пашни, а проклятая война, забравшая мужчин на фронт, оставив село без техники и горючего. Этим женщинам, которые тут пахали, надо было бы находиться дома с детьми, которых у каждой было по куче, а они под раскалённым солнцем, напрягая жилы, пахали, глотая пыль.

Я не раз просил мать, чтобы доверила мне вожжи управления лошадьми, но она отказывала. И вдруг после очередного моего канючинья сдалась, с оговоркой, мал, мол, ещё заниматься пахотой.

И вот я, взял в руки вожжи и, понукая каурую, пошёл за плугом. Мама, контролируя меня, шла рядом, порой подталкивая плуг, если он норовил выскочить из борозды.

– Да я сам справлюсь, – говорил матери. – Ты посиди…

– Под плуг ещё попадёшь, вон он скачет, как кузнечик.

– Не попаду, – и, понукая лошадь, шагал за плугом.

Одолел один круг, второй… Тело от непривычки гудело, как растревоженный улей, и наливалось свинцовой тяжестью. Это, наверно, всегда так бывает, когда что-то делаешь в первый раз, думалось мне. Потом будет легче.

– Устал? – спросила мама. – Давай вожжи-то.

– Не-ет. Ещё пройду круг. Получается же…

– Да, идёт дело, – похвалила мама. – Лошадь слушается, и борозда ровная.