– Лучше жить бедняком, чем разбогатеть со грехом.

– С каким грехом? Он что, грешен?

– Все мы грешны, сынок, – выдохнула она, открывая дверь. – Вырастешь – узнаешь…

Мама ушла, а я остался со своими нелёгкими думами о Калачёве, который – богатый, а мы – бедные. Я знал, что он пришёл с фронта без единой царапины, как говорила бабушка, да не только она, с разными медалями и орденами на широкой груди. И старшие, слышал, говорили, что служил он в какой-то хозяйственной части и на передовой не был, где отражали атаки и шли в бой наши бойцы и погибали. Да, были такие вояки, кто отсиживался где-то от боевых действий и видел войну со стороны, а награды получали. Так это или не так, не знаю, но, придя с войны в родное село, стал главным на зерновом складе, где хранилось колхозное зерно. Поговаривали, что он и носил это зерно оттуда себе домой. Значит, брал чужое, присваивал. А потом, как своё, молол на мельнице, которая стояла на нашей реке недалеко от села. Потому и была у него мука и не переводилась, и продавал её всем. Может, это и был его грех, ведь дядя Иван Калачёв брал чужое зерно… А чужое брать нельзя – это грех, как внушали мне мама с бабушкой. Шила в мешке не утаишь, как гласит русская пословица. Земля слухами полнится. А может, зря говорили, что он несун. За руку его кто-то поймал? Видели… Тогда остановили бы… А пустой разговор только распаляет сердце.

Эти недетские думы и размышления занимали всё моё воображение. Иван Калачёв не выходил из головы. Какой он фронтовик, если ворует и обманывает бедных людей, беря с них последние гроши? Вернулся бы отец с войны, мы так плохо и бедно не жили бы. Он честный был человек, все так говорили, и не дал бы воровать Калачёву. По рукам дал бы… Отец своё отдавал, а этот…

От обиды и несправедливости стало не по себе. Думы о матери мучили. Бедная мама отдаёт этому крохобору и жулику только что полученные за отца какие-то жалкие деньги на наше содержание, чтобы купить пуд муки, которую она будет по горсточке добавлять в натёртую картошку – это своеобразное тесто в квашне, чтобы испечь хлеб. Получался он сырым и вязким, невкусным, но и такому были довольны. Кто-то вообще голодал и такого не видел. А этот, жадина-говядина, судачили вдовы-солдатки в селе, через подставное лицо продавал в райцентре колхозную пшеницу, и не только там.

Послышался скрип сенной двери, шаги по ступенькам. Это пришла мама с мукой. Озабоченная и задумчивая, словно её точил какой-то невидимый червь и не давал покоя. Положила куль на лавку и спросила:

– Поел?

– Ага, – качая головой, ответил я и попросился на улицу.

Иди погуляй, варежки не забудь. Мороз за нос хватает. Замёрзнешь – домой.

– Я на лыжах – не замёрзну.

Но лыжи я не взял, а направился вверх по тропинке, разглядывая избы своих сельчан. Окна в избах казались хрустальными с рисунками, которые нарисовал мороз. В одном окне я увидел белый берёзовый лес и белые травы, непонятные волшебные заросли, даже животных, похожих на коз, среди которых была и наша Муська. Я зачарованно вглядывался в рисунки мороза, будто это была явь. Что было на стёклах, видел летом. А вот это растение – полевой хвощ. Я узнал его сразу в намалёванной морозом лесенке. Мы с ребятами специально ходили в поле есть его сладкие клубеньки.

На замороженных окнах проступали курчавые листья тысячелистника, омежника, деревья и другие растения. Я шёл от дома к дому и будто листал зимний гербарий. Словом, что не окно, то своя особая композиция, выросшая из небытия. Я не раз измерял наросший на стёклах иней, и он был толщиной в мой палец и даже толще. Но стоило появиться яркому солнцу, как все эти рисунки под его лучами таяли и исчезали.

Тропинка была узкая, стоило шагнуть в сторону, тут же проваливался по колено в снег. У дома Калачёва, в самом конце села, я остановился и долго рассматривал его фасад. Дом был красив, с резными наличниками, железной крышей, окна небольшие, светлые, и тоже с морозными узорами. С домом сливался добротный двор с крепкой шиферной крышей. И тут я невольно вспомнил свою худую соломенную крышу двора с зияющими дырами, через которые виднелось небо. Мы с мамой латали её постоянно, как могли, прижимая соломенный тонкий слой палками. Но от дождя это не спасало, и когда шёл ливень, на дворе стояла вода. И мама вспоминала отца, который раскрыл двор, плохо было с подстилочным материалом на колхозной ферме, животные стояли в грязи, и он отвёз солому со своего двора туда, надеясь, что после уборки нового урожая соломы будет много и он покроет свой двор. Но пришла война…

Я топтался у калачёвского дома, и вдруг открылась дверь, и на крыльцо вышел сам хозяин. Среднего роста, широкоплеч, в полушубке и меховой шапке. Скуластое красное лицо. Нос – прямой, недлинный, толстые губы, подбородок тупой. В руках – лопата. Смерив меня оценивающим взглядом, улыбаясь, сказал:

– А мать-то уже ушла.

– Знаю. Я просто гуляю.

– А чего один и без лыж или санок?

Я взглянул в сторону крутой горы, с которой, мы, сельские пацаны, лихо скатывались на лыжах, и бойко ответил:

– Да я могу и на пузе скатиться.

– Ну, если можешь, катись, – засмеялся Калачёв.

И тут я увидел на тропе какой-то чернеющий предмет, втоптанный в снег. Наклонился, выцарапал пальцами и стал рассматривать. К моему удивлению, это был замёрзший, превратившись в камень величиною с мой кулак, кусок настоящего хлеба. От радости перехватило дыхание. Сжимая находку пальцами, я быстро сунул руку в карман и повернул обратно к своему дому, не замечая вокруг ничего, и на окна уже не смотрел, как до этого. Все мысли были только о найденном кусочке хлеба. Я чувствовал, как билось в груди сердце, легче стали ноги, шагалось легко, и внутри разливалось что-то тёплое и приятное, от чего делалось ещё теплее. Никакого мороза не чувствовалось, словно его и не было, а стояло солнечное лето. Представляя, как я приду сейчас домой и скажу громко, будто выстрелю из ружья, вот он – хлеб-то, нашёл… Мама обрадуется, сестрёнка с братиком окружат меня и станут просить, и я положу хлеб на стол и поделюсь с ними. Вот оно, счастье-то какое привалило нежданно-негаданно!

Ноги так и несли меня домой. И тут я почувствовал, что моя ладонь становится влажной, а в кармане сделалось сыро. Я испугался, как бы хлеб не превратился в воду, побежал быстрее. Только бы не растаял, уцелел бы…

У крыльца, едва не споткнувшись, я вынул из кармана руку и разжал ладонь. Маленький чёрный кусочек был липучим и мокрым, из него падали на крыльцо капли, а мне казалось, что хлеб плакал, роняя свои горючие слёзы.

Не раздумывая больше ни секунды, я распахнул дверь и стрелой влетел в избу.

В эту тихую деревушку под Павловом-на-Оке я приехал под вечер. Солнце уходило за горизонт. Откуда-то доносилось мычание коров, заглушаемое гулом мотора трактора. Было видно, как над прудом, у которого и расположились избы деревушки, собирались лиловые тучи. Сгущаясь, они надвигались на заросшие осокой пологие берега, приближали их друг к другу, словно малюя огромной палитрой, как это делают художники, рисуя свои картины.

Краски вечера гасли быстро. Остывали запахи. Сумерки ползли по воде, ныряли на дно и цеплялись за тростник, которого тут было в изобилии.

Вскоре тучи сгрудились и образовали одну большую тучу, которая поплыла над деревней, лениво неся над крышами своё беременное тело, но дождя пока не было. Да и не хотелось его в эти вечерние часы. Мысль уводила тебя вдаль, за эту вот-вот готовую разродиться тучу. И как ни старался, удержать мысль не мог. Потому что она была не одна, вечер рождал их много, и они, роясь в голове, будто на крыльях уносили тебя с собою, отдаваясь в сердце задушевностью и теплом, какой-то сдержанной лаской, и ты готов был встать на колени, как перед любимой женщиной от порыва восторга, страсти и любви к этому деревенскому вечеру, изливающему чудную музыку и песни.