Краски давно растворились, туча опускалась всё ниже и ниже к земле, едва не задевая своим большим выпуклым животом о печные трубы и телевизионные антенны на крышах. Она плыла, медленно сливаясь с вечерней мглой. Холода уже не чувствовалось, да и ветер становился тише, и скрип деревьев уже не резал слух, как резал только что, и ты как будто от светлого дня пьянел и таял.

В окнах горели огни. Вечер протягивал руки и, касаясь нежно своими тонкими пальцами моих, высекал в темноте звуки, и нёс их по улице вместе с мычанием коров, блеянием овец и собачьем лаем. Я шёл к знакомому дому, но чем ближе подходил к нему, на сердце стала набегать непонятная тревога. Дома ли? Два года пробежало с той поры, как я был здесь у фронтовика Матвея Скалова. И вот я снова у знакомого крыльца, сделанного Матвеем на загляденье. Руки золотые у него. Перед крыльцом небольшая площадка, выложенная булыжником, кое-где проросла трава. А тогда её не было, хозяин не давал ей разрастаться. И как это случается после долгой разлуки с близким тебе человеком, начинаешь волноваться, и ты, охваченный скорым предчувствием желанной встречи, уже тянул руку к дверной скобе. Но дверь была на замке, а окна – слепы. Подошедшая соседка, полная, в ситцевом платке с узелком на шее, сказала:

– Нет больше Матвея, осиротел дом.

– Как нет?

– Умер в одночасье нынешней зимой.

Она заморгала, готовая расплакаться, перекрестилась и поднесла к мокрым глазам кончик платка. А для меня её сообщение было ударом обухом по голове.

– Осиротели мы без него, – продолжала она. – Человек-то очень хороший был, помогал всем, кто просил его что-нибудь сделать по дому, а мне печь новую сложил, старая-то разваливалась и дымила страшно, всю избу прокоптила. А он сложил – не налюбуешься! Мастер на все руки был. Всё делал, о чём не попросишь. Колодец-то под бугром видел? Сруб над ним – тоже его рук дело, нашего Матвеюшки. Царствие ему небесное.

И перекрестилась.

Далее бабушка говорила, что её сосед огороды под картошку пахал. А теперь и вспахать некому. И мужиков нет, и лошадь последнюю куда-то увели или отдали, ей не докладывали. Непаханой земля-то осталась. А копать силушки нет. Вскопала грядку – посадила. Хватит, много ли одной-то надо? В могилёвскую скоро… Одни старухи здесь доживать остаются. Хозяйство запущено, работы нету, вот и разъехались люди-то кто куда. А мужики спились от безделья, мрут от палёной водки, вчера ещё одного схоронили. Школа была тут у нас. Закрыли. Учить некого, детей-то нет, не рожают…

Она говорила и говорила, изливая всю свою боль, а мне от её слов на сердце ложилась печаль, и было жалко Матвея Скалова. Конечно, все мы смертны, но, наверное, никому не хочется, чтобы человек умирал. Но от этого никуда не денешься, каждому из нас Бог отпустил свой срок. Из земли родились, в землю и уйдём. Такова наша судьба-судьбина.

– И фельдшера у нас не стало, – продолжала словоохотливая бабушка Анфиса, как её здесь звали. – Ушла, мало платят. Заболеешь – и лечить некому, а до города и за день не дойдёшь. Да и там, слышала, не очень-то лечат, и нужны ли мы там, в городе-то…

– Там тоже врачей не хватает, – ответил я. – Да и платить теперь приходится за лечение-то. Всё платным стало.

– И не говорите, мил человек, – вскинула она руки. – Это при советской власти лечили бесплатно, а ныне без денег маета.

Помолчав, продолжила, что стадо коров нарушили. Сказывают, невыгодно держать стало, да и некому за скотинушкой-то ухаживать. А деревня была большая, а осталось 12 изб, и те почти одиноки, она – одна, и соседки её тоже по одной живут. На лето-то внуки приезжают с детьми отдыхать, с ними – отрада. А одна остаётся – тоска берёт. И всё жалела Матвея, вздыхала, с ним было спокойней и веселее. Бельё ему стирала, так он не знал, как и отблагодарить-то. Всё спасибо да спасибо сказывал. Совестливый был и любил всех, помогал…

Я, слушая её, не перебивал и всё ещё не мог поверить, что Матвея Скалова больше не увижу. Мне казалось, что он сейчас появится у дома и раздастся его бас: «Это вы, корреспондент?»

– Война треклятая отрыгнулась в нём и доконала, – проговорила бабушка Анфиса. – На фронте не убила, а здесь укокошила. Говорил, занозой сидели в теле осколки. Мешали, а операцию, видно, нельзя было делать.

И она снова поднесла к глазам платок:

– Царствие ему небесное. – Снова перекрестилась. – Один жил. Хозяйка-то его рано представилась.

И мне:

– А вас я вспомнила. Приезжали вы к Матвею-то. Где ночевать-то будете? Пойдёмте ко мне. Самовар поставлю, накормлю. Не стесняйтесь.

Пообещав бабуле обязательно прийти, я, не скрывая своей грусти, присел на крыльцо под железной крышей, и тут, наконец-то, туча разродилась, обрушив на землю потоки мягкой освежающей воды. Видимо, вспомнила деда Матвея и в порыве своих чувств не сдержала слёз, оплакивая его, этого славного человека и фронтовика, спасавшего родное Отечество в страшной нечеловеческой схватке с фашистскими захватчиками в Сталинграде.

И я снова представил ту жуткую картину на Мамаевом кургане, где сражался с врагом Матвей Скалов. За курган шли смертельные схватки, часто переходившие врукопашную. И бои не прекращались ни на минуту. Стоял кровавый ад, буквально всё горело, дымилось, текла кровь. Землю переворачивали тяжёлые бомбы и артиллерийские снаряды. Повсюду лежали тела убитых. Отступать никто не хотел. Все понимали, как вспоминал герой Сталинграда маршал Василий Иванович Чуйков, что, завладев Мамаевым курганом, противник будет господствовать над городом и над Волгой… Вот и удерживали, не жалея своих жизней, наши бойцы Мамаев курган, за Волгой для них земли не было.

Я представлял, как боец Скалов бросал гранаты в коварного и неуступчивого врага, как дрался в рукопашной, с одежды текла кровь, а он ползёт вперёд, а наступать здесь было чрезвычайно тяжело. За большой успех считалось пробраться вперёд метров 100–150. Мамаев курган прослыл в грандиозном сражении на Волге самым страшным и гибельным местом. Потери в живой силе и технике с той и другой стороны были неисчислимо огромны. Ведь жестокие бои шли на истребление. Победили наши солдаты, разгромив многие танковые и пехотные полки и дивизии врага, пленив немецкого командующего Паулюса.

И в победе нашего оружия есть доля и солдата Матвея Скалова, который, раненый и весь в осколках после одного из боёв, угодил в госпиталь. Раны залечили, а вот осколки от снарядов удалось врачам вытащить не все. Так с ними и ходил и трудился до последнего вздоха, неся людям добро и тепло своего щедрого и беспокойного сердца.

Я чувствовал на душе какую-то пустоту и неуютность. Даже холодок пробегал по телу. С чего бы? Вечер стоял тёплый, и дождь был тёплым, под которым любил бегать по своей деревне в детстве. Жаль, что это уже неповторимо. Жизнь уходит, и мы уходим…

И тут вспомнились слова Карла Маркса, что смерть героев подобна закату солнца… Нет светила небесного – нет и тепла. Наверное, это всегда так кажется, когда уходит в иной мир хороший, близкий тебе по духу и образу жизни человек.

2008 г.

Перед войной она окончила школу медсестёр. Детей в семье было пятеро: две сестры и три брата. Жили в Полоцке. Нормально жили, как все: огород, сад, смородину и малину ели прямо с куста, на грядках огурцы, вообще, всякой зелени хватало и ели досыта. И выросли поэтому крепкими и выносливыми.

Старший брат служил командиром роты у западной границы, казалось, было спокойно и ничто не предвещало войны. И он пригласил свою сестру Варвару к себе в гости, уж очень захотелось свидеться. Встретились, обрадовались друг другу. День прошёл, хорошо было у брата, во всём порядок, красноармейцы вежливые, занимались своим армейским делом, а на досуге устроили концерт. Смотрела Варя с нескрываемым интересом, над юмористическими номерами смеялась до слёз.