Это было встречено громким одобрением. Не­которые рыцари продолжали честить королеву, употребляя при этом самые грязные слова, повто­ряя то, что ей всегда ставили в укор. В частности, что она вышла замуж за юного короля Генриха, будучи на одиннадцать лет его старше. Да к тому же разведена. Да при том была матерью двоих до­черей, отцом которых был король Франции. Не говоря уж о том, что всегда придерживалась сво­бодных нравов и якшалась с этими врагами любо­го христианского королевства, французскими тру­бадурами, которых так ценила.

Кто-то добавил, что, пожалуй, больше, чем просто ценила. Достаточно только вспомнить, как она носилась с каждым певцом из Аквитании. Неудивительно, что король отослал ее от себя.

Кухонная девчонка принесла Магнусу ломоть хлеба и кусок сыра и положила перед ним на стол. Это была совсем юная девушка в грязной коричневой рубахе. Она помедлила, оглядывая его, и ее взгляд сказал ему, что он всего лишь цыган, не заслуживающий того, чтобы на него тратили время, но что при всем том рослый и замечательно краси­вый малый.

Магнус разломил свой хлеб на две половины, положил между ними сыр, не обращая внимания на девчонку. Служанка со вздохом удалилась.

Он стосковался по настоящей пище, ему на­доела цыганская стряпня, и поэтому он позволил себе заглянуть на постоялый двор. Пока они еха­ли, Тайрос и второй цыган пытались продать овец, украденных на ярмарке в Киркадлизе. И потому Магнус знал, что может не спеша съесть свой хлеб с сыром и выпить эль. На ушах овец были кольца с пометками, означавшими, что они из Киркадлиза, и покупатели подозревали, что они краденые, поэтому торг должен был затянуться надолго. Ведь овцы-то и впрямь были ворованные.

Для того чтобы мог найтись покупатель на овец, Тайрос должен был заново пометить им уши.

Добродетель – сама себе награда, думал Магнус, откусывая большой кусок хлеба с сыром. Это была одна из любимых поговорок его отца, хотя ни он сам и никто другой не могли бы объяс­нить почему: граф никогда не брался за дело, будь оно добродетельным или нет, если оно не сулило хорошей прибыли.

Вдруг громкий спор о королеве, завязавшийся между рыцарями, сидевшими за большим столом, прервался. Через комнату прошествовали двое монахов в черном и, сгорбившись, сели поближе к огню. Рыцари, уже порядком подвыпившие, были грубой и шумной компанией, и святые братья не хотели быть втянутыми в диспут о том, шлюха или нет королева Элинор, да вдобавок еще и с рыца­рями.

Магнус допил остатки своего эля. Королева была добрым другом его отца и матери. Теперь она достигла уже зрелого возраста, и дети ее, сы­новья и дочери, стали взрослыми. И, по мнению Магнуса, заслуживала некоторого уважения. Он не видел ее с тех самых пор, как был еще желто­ротым юнцом, а король и королева со своими при­дворными посетили Морлэ. Она потрепала его по щеке, оглядывая глазами, все еще ослепительно прекрасными и живыми, и пробормотала что-то о том, что он вырастет покорителем женских сердец еще до того, как его лица коснется бритва.

Подростку королева Англии показалась самой прекрасной женщиной на свете. И самой очарова­тельной и загадочной. Прислуживая королю и ко­ролеве за высоким столом в замке Морлэ, Магнус не мог оторвать от нее глаз. И теперь он вспоминал, как великолепно она выглядела с распущен­ными, как у юной девушки, темными волосами, ниспадавшими на руки и плечи и спускавшимися до талии, во всех этих драгоценностях и покрыва­лах и в платье из какой-то серебристой мерцаю­щей ткани. И право же, едва ли можно считать справедливым, что теперь какие-то пьяные муж­ланы-наемники в таверне в забытой Богом Шот­ландии обзывали ее потаскушкой. Но Магнус напомнил себе, что многие из них никогда не видели ее, ведь королеву уже много долгих лет держали в заточении.

Он поднял руку, делая знак кухонной девчонке, чтобы она подошла к нему. Она приблизилась, забрала его пустую чашу и вернулась, наполнив ее элем, при этом глаза ее блестели.

– О, сэр – прошептала она, наклоняясь к нему. – Вы ведь не цыган, верно?

Магнус заметил, что капюшон сполз с его го­ловы, а плащ чуть распахнулся и стал виден меч. Он поспешно сунул ей в руку медную монетку и заставил сжать кулачок.

– Пусть на устах твоих будет печать, – сказал он ей, вставая.

Служанка последовала за ним к двери, все еще охваченная приятным возбуждением, но он проскользнул мимо нее и вышел из таверны. В по­ле у дороги стояли табором цыганские повозки.

День был холодным и хмурым, и в этом сером освещении цыганские костры, стреноженные ло­шади, тощие собаки, непроданные овцы и видав­шие виды повозки, потрепанные и побитые, вы­глядели не слишком привлекательно.

Магнус оперся локтями о каменную изгородь, окружавшую пастбище, на котором расположился табор, наблюдая, как Мила и ее товарка готовят обед. Мысль об эле и только что съеденном свежем хлебе была утешительной.

Остальное же казалось мрачным. Они находились в нескольких лье от Дамфриза и после обеда должны были двинуться в порт.

Магнус рассчитывал оставить раненого тамплиера в первом же попавшемся мужском монастыре и отдать ему часть оставшихся денег. Остальные он собирался заплатить за свой с Идэйн проезд до Честера.

Идэйн, подумал Магнус и вздрогнул. Она была источником всех его бед. Ни одной ночи он не спал как следует с того самого момента, как они покинули Эдинбург. Он ворочался и метался на жесткой земле, желая ее. Воспоминание о ней, лежащей в его объятиях, зо­лотистой, нежной, волнующей и страстной, как он знал, никогда не оставит его. Будто невидимые, тонкие, как паутинка, нити привязали его к ней. Мысль о том, что он может расстаться с ней, не сможет наблюдать за ней днем, когда она сновала вместе с цыганками, занимаясь будничными дела­ми, или лежала под одеялами ночью совсем близ­ко, а он грезил о ней и так страстно желал зани­маться с нею любовью, мысль о том, что этого может не быть, повергала его в глубочайшее от­чаяние.

И, несмотря на все его мысли и волнения о ней в последние недели, Магнус все еще понятия не имел, как поступит с ней, добравшись до графа Честера и его двора. В Честере Магнус должен отчитаться за свою злополучную поездку. И получить по заслугам, в той мере, в какой решит его наказать граф.

Иисусе сладчайший! Во-первых, полагал Маг­нус, он должен будет объяснить, почему собирать подать отправился он, а не анжуйцы, с которыми он играл в кости. Он не сомневался, что эта прискорбная история, когда он в пьяном виде спустил все до последнего пенни, не придется по нраву Честеру, его сюзерену. И, со стоном подумал Магнус, его отцу тоже.

Магнус наблюдал за цыганкой Милой, кото­рая, сняв с огня миску с варевом, понесла ее к по­возке, явно чтобы накормить тамплиера, для кото­рого она его и состряпала. По мере выздоровле­ния де ля Герша трудно было удержать женщин вдали от него.

Вернувшись в Честер, он с радостью понесет наказание и, если потребуется, возместит убытки. Будет огромным облегчением покончить с этим прискорбным делом. Оставалась, правда, возмож­ность, что, если Идэйн засвидетельствует, что по­теря кораблей произошла не по его вине, его не заставят заплатить полностью за потерянный груз.

С другой стороны, эта чертова подать меньше всего его беспокоила. Самым главным для него было найти способ удержать при себе Идэйн. Сам граф Честер был достаточно снисходителен, и Магнус рассчитывал, что он посмотрит сквозь пальцы на то, что его вассал сохранит при себе свою любовницу. Конечно, при условии, что не возникнет крупного скандала из-за того, что она пожелает вернуться в монастырь Сен-Сюльпис.

При мысли об этом по спине Магнуса пробе­жали холодные мурашки. Конечно, она этого не захочет. Уже много дней она не спала с ним, с той самой ночи в лесу, и объясняла свое нежелание быть с ним тем, что ей необходимо ухаживать за раненым тамплиером. Каждый раз, когда Магну­су удавалось поймать взгляд ее изумрудных глаз, а это случалось нечасто, он видел в них только хо­лодную учтивость, а иногда сквозь нее прогляды­вало хоть и слабое, но несомненное недоверие.