Путь до Бейкер-стрит предстоял совсем не близкий, но эти несколько часов быстрого ходу я преодолел почти незаметно, не чувствуя времени и утомления от длинной дороги, поскольку у меня появилось новое занятие. Любоваться и противиться, предвкушать и бунтовать, сомневаться и не сомневаться, впадать в панику и в экстаз, вздыхать горестно и с надеждой – и все по поводу одного единственного человека. Как ни убеждал я Холмса и себя заодно, что расположение мисс Морстен мне совершенно безразлично, поднявшееся откуда ни возьмись волнение и только что пережитый страх близости с молодой прелестной особой постановили, что, по крайней мере, с одним из них я был неискренен. Действительно, странное дело. Я пытался напомнить себе о том, как еще совсем недавно на Бейкер-стрит она не вызвала у меня ничего кроме сочувствия ее беде с исчезнувшим отцом, то есть ничего такого, что можно было бы назвать особым расположением, и не мог понять, каким образом и когда угодил в этот невидимый плен. С какого момента мысли о Мэри Морстен перестали быть обычным рассуждением о еще одной человеческой натуре, а она сама из очередного примера, занимавшего скучающий в ожидании работы мозг, превратилась в предмет навязчивого беспокойства?
Несомненно одно: намеренно ли или по неосторожности, но именно Холмс запустил этот процесс. Его замечание о том, что мисс Морстен прониклась ко мне кое-чем волнительным, заставило меня задуматься и понемногу проникнуться чем-то похожим. Можно ли назвать ответным чувство, возникшее к человеку только от известия о том, что он этим же чувством к тебе уже охвачен? Наверное, да. Более того, наверное, это-то и есть настоящее ответное чувство, родившееся исключительно в качестве ответной любезности и совершенно не учитывающее собственно отношение к объекту. Но возможно ли, чтобы человек вдруг сделался привлекательным из-за одних только размышлений о нем? Почему бы и нет? Напряженное внимание к любому объекту – даже неживому – настраивает тонкие нити восприимчивости. Вероятно, пристальный вдумчивый взгляд – ключ к познанию красоты и совершенства всего сущего, где в таком случае найдется место и восхищению прелестями женской молодости, в том смысле, что, если научиться любить весь окружающий мир, вплоть до последней букашки, то почему бы в числе прочего не влюбиться и в мисс Морстен? Выбор безграничный – уже не выбор, а обретение, не знающее исключений. Поразившись великолепию небес, неизбежно постигнешь неотразимость такой же бездонной синевы глаз, а умение наслаждаться стрекотанием вертлявых сорок рано или поздно подружит или хотя бы примирит с говорливостью и непоседливостью женщин. И все бы хорошо, но я все еще далек от таких открытий и прекрасно это понимаю. В таком случае, не является ли мое ответное чувство банальным и жалким проявлением тоски? Жаждой уцепиться за малейший шанс? Мое вежливое участие, не посоветовавшись с хозяином, зачем-то вдруг окрасилось в романтические тона, и теперь я не знал, к чему склониться – счесть себя обманутым или счастливым. Любовь – единственная болезнь, от которой не то чтобы не придумали лекарств. Скорее, не придумали, что с нею делать – немедленно лечить, гасить горячку всеми средствами или, напротив, отдаться роковому вирусу и разжигать пламя недуга до такой степени, чтобы оттянуть выздоровление.
Вернувшись по дороге памяти на несколько часов назад, я вспомнил, как готов был расшибиться в лепешку, только чтобы доставить счастье мисс Морстен. О себе я тогда точно не думал. Как и о любви. Мысль, что меня это ожидает, даже не подумала придуматься моей голове. Теперь, когда мне хотелось также расшибиться, только чтобы уже мисс Морстен доставила счастье мне, я сполна проникся своим чувством. И готов это смятение наречь любовью. Значит, любовь – это когда не дарят, а требуют даров? Капризное эгоистичное чувство, не имеющее ничего общего с благородством и заставляющее страдать – это и есть воспетая поэзией любовь? Тогда что было то, в те самые часы, когда не представлялось никакого другого блаженства, кроме как рассеять эту безграничную ее печаль, увидеть ее радость и знать твердо, что она с ней не расстанется? И зная это, естественно на этом покончить, не задумываясь о чем-то взамен, потому что душе награда уже досталась? И лишь спустя некоторое время иногда вспоминать об этой истории с удовлетворением, что все так прекрасно завершилось. То самое, как его назвать?
Ночь уже близилась к концу, когда я добрался, наконец, до Бейкер-стрит. Я старался не шуметь, чтобы не разбудить миссис Хадсон. С другой стороны, я проголодался настолько, что дотянуть до завтрака не представлялось возможным. И еще, с другой стороны, я подумал, что у нее может быть бессонница, она мучается, ворочаясь в постели и не зажигая свет из упрямства, отлежав бока, и злясь, что не на что потратить невесть откуда свалившуюся бодрость. Послужит ли мой захватывающий отчет о сегодняшних событиях достойной платой за то, что попрошу себе ранний завтрак или поздний ужин? И как бы это потактичнее сделать?
В этот момент я и задел эту чертову вешалку. И почему она всякий раз падает на пол! Что за неустойчивая конструкция!
– Доктор, это вы? – раздался из-за двери ее комнаты голос, который заставил меня вздрогнуть и заодно усомниться, достаточно ли надежна разделительная стенка между мирами – нашим и инфернальным, и не образовалась ли в ней какая-нибудь дырка. Господи, неужели у меня по утрам такой же?! С надеждой о том, что миссис Хадсон спала хотя бы не слишком крепко, пришлось распрощаться. Если она и бодрствовала, то совершенно точно не здесь, и тем не менее даже из того далека, куда перенес ее сон, она умудрилась догадаться, что вернулся именно я и никто другой. Непостижимо! Что ж, по крайней мере, теперь-то точно можно к ней присоединиться.
Надо сказать, сначала миссис Хадсон, возможно не слишком довольная тем, что ее застали без чепца, в котором она удивительно напоминает кувшинку, не очень-то спешила пойти навстречу моей просьбе. Мне пришлось поменять последовательность изложения, пропустив вперед предложения о завтраке подробности норвудской переделки, чтобы разжечь и ее аппетит тоже, но она только сидела с распущенными седыми волосами, словно колдунья из сказки, на постели, все еще аккуратной, будто в нее и не ложились, терла глаза, почесывалась и громко зевала. Я рассказал ей про маленькие следы и про другие интересные факты, которыми изобиловало убийство в Пондишери-Лодж, но она слушала про то, какие нынче пошли дети, и во что в итоге извратилась когда-то безобидная игра в Робина Гуда и шерифа, с каким-то скептическим выражением, будто я рассказываю ей сон, перед нелепостью которого спасовал даже сонник.
– Представляете, миссис Хадсон, – воскликнул я, чтобы помочь ей приодолеть заторможенность, – в этом деле не обошлось без участия ребенка!
– Кто бы сомневался. А где второй ребенок? Только не скажите, что вы потеряли мистера Холмса по дороге.
Затем она, пообещав приготовить мне что-нибудь, встала, открыла шкаф и вынула из него какой-то солидных размеров фолиант.
– Этот географический справочник остался у меня после смерти мужа. Ну-с, доктор, поищем вашего ребенка.
С этими словами она принялась листать страницы, а я смотрел на нее с удивлением.
– Ага, вот! Я так и думала. Насколько я помню, мисс Морстен говорила вам, что ее отец служил на Андаманских островах, так? А теперь прочтите вот здесь.
Я стал читать. Это была небольшая статья про эти самые острова, в которой помимо сведений о месторасположении, климате, растительности и прочем присутствовало описание аборигенов – чрезвычайно уродливых и злобных карликов. Как утверждал источник, на данный момент представители этого племени считались самыми мелкими из всех известных на планете людей.
– Дочитали? Что скажете?
– Очень занимательно, но причем тут дети?
– Вы абсолютно правы, доктор. Дети не причем. Не кажется ли вам, что маленький след принадлежит не ребенку, а туземцу с этих самых островов?
Она ушла на кухню, а я снова перечитал заметку. Оттопыренные пальцы, стрельба отравленными шипами как любимый способ охоты на зверей и белолицых андоманцев вроде Шолто… То, что в исполнении миссис Хадсон выглядело легкомысленным ляпом наугад, в моей голове при внимательном прочтении и тщательном сопоставлении данных справочника с нашей информацией выстроилось в четкую, обоснованную трезвым рассуждением версию, вполне пригодную для обсуждения с Холмсом.
