Мастер хорошо знал эту присказку — именно так Забен обычно начинал рассказ о том, что изделия его стеклодувов в очередной раз пришлись по вкусу пресытившимся и избалованным покупателям со всех сторон Западного Прая.

— Тот господин уже и не надеялся увидеть что-то стоящее, — продолжил Забен, — но тут я решил показать ему ту игрушку, которую ты закончил три дня назад — стеклянный цветок на тонкой ножке. Едва он увидел его, как, не торгуясь, купил за десяток золотых!

Цветок, пусть и тонкой работы, столько не стоил, и мастер против воли поморщился — ему претило завышать цену на свой товар, но вот Забен рассуждал иначе: он всегда накидывал сверху одну-две монеты, какой бы высокой ни была начальная стоимость.

— Я видел много умелых мастеров, — после долгого молчания изрек Забен, причмокнув языком. — но ты превзошел их всех.

— Благодарствую, господин, — слегка поклонился мастер, но в голосе его не было ни гордости от похвалы, ни смущения. — У меня был хороший учитель.

— Ты о Дарамате… — протянул Забен. В сгущающейся тьме было трудно разглядеть его лицо, но по голосу мастер понял, что старик ждал совсем не такого ответа.

— И о Сталливане.

Забен долго молчал, а потом вдруг засмеялся.

— Всё никак не позабудешь этого прохиндея! Бывает же и такое… И чем Сталливан брал таких дурней, как ты, что и спустя столько лет они молят о нем богов?

— А ты разве забыл его, господин? — спросил мастер.

— Давно, — отрезал старик. — И советую позабыть и тебе, если ты хочешь закончить свои дни как уважаемый человек, а не как шелудивый пёс. А то, я гляжу, память у тебя короткая, что уже и не помнишь, чем закончилась твоя дружба со Сталливаном.

Он встал, оправил на себе длинный, расшитый золотыми птицами халат, и обошел стеклодува кругом.

— Но я не затем тебя призвал, чтобы поминать преступного Сталливана. У меня к тебе другой разговор.

Мастер кивнул и едва заметно снова поклонился.

— Ты служил мне долго и исправно. За все годы я не припомню и дня, когда ты бы заставил меня пожалеть о том, что я не дал тебе сгнить на каменоломнях, хоть в начале тебе и не было веры. Работал ты на совесть и весьма приумножил мое богатство. Да и своим мастерством прославил мою лавку — ко мне нарочно едут из далеких земель, зная, что больше таких изделий не найдут нигде.

Забен снова замолчал, ожидая, что мастер смутится от такой похвалы, но тот продолжал стоять, не выказывая никаких чувств.

— Ты служил на совесть, — повторил Забен. — Но всякой службе приходит конец. Вот и твоей подошел. Отработал ты свое, кровью да потом расплатился за все. Кончен твой срок в неволе. Ступай, куда ноги понесут.

Мастер знал, что когда-нибудь старик Забен отпустит его, но не ждал этого сейчас.

Забен сунул руку в карман и достал оттуда большой кошелек, набитый монетами:

— А это плата за те годы, что ты лил пот в моей мастерской. Я говорил тебе когда-то, что своих работников я обижать не привык.

Где-то на улице протяжно закричал осёл, а мастер так и стоял, не зная, что ответить Забену.

— Прощай, Уульме Мелесгардов, — махнул рукой старик. — И пусть боги укажут тебе верный путь.

Словно очнувшись от морока, Уульме поклонился.

— Прощайте, господин.

Он взял кошель и вышел за дверь.

Известие о свободе, о которой он давно перестал мечтать, подействовало на него как крепкое вино — в голове был туман, а слабые ноги едва донесли его до топчана, на котором раньше, скорчившись, отдыхал старый Дарамат. Давно похороненная мечта о свободе ожила и, расправив еще слабые крылья, взмыла ввысь. В Опелейхе все называли его мастером, но никто и, прежде всего, он сам не мог забыть, что был даже не наймитом, а кабальным слугой, чья жизнь полностью принадлежала Забену.

Уульме много лет не произносил вслух имени своего отца — великого воина Мелесгарда, имени родового замка Угомлика и имени своего народа — северных оннарцев. Он давно свыкся со своей незавидной жалкой долей, даже в мечтах запретив себе думать о том, чего он так глупо лишился. И вот сейчас, нежданно да негаданно, он получил самое ценное, что у него когда-либо было — свободу. Он больше не раб, не собственность Забена, не пленник Доратских стражников — он вольный человек, над которым больше не довлеет слово хозяина.

— Я свободен! — шептал он снова и снова. — Я свободен!

Подмастерья, узнав о том, что Забен отпустил лучшего своего мастера, решили честь по чести проводить его на волю: один из них, по прозвищу Оглобля, выпросив у Забена несколько серебряных монет, купил кувшин вина и большой свиной окорок, другой — его брат Коромысло начисто подмел двор и расставил топчаны, двое других — Несип и Телеп — достали припасенные для особого случая праздничные одежды и, нарядившись в них, стали распевать песни.

— Вот и славный день! — кричали они, сидя на дувале, будто это их, а не Уульме, освободил Забен.

Когда все было готово, они позвали мастера к столу.

— Решил, что делать-то будешь? — спросил Оглобля.

— На свободе-то, — уточнил Коромысло.

— Решил, — ответил Уульме.

Первым делом он найдет Сталливана — своего лучшего друга, которого он не видел уже много лет. В ту пьянящую ночь Уульме казалось, что Сталливан только его и ждет, и стоит ему, Уульме, покинуть Опелейх, как на первом же постоялом дворе он услышит знакомый громкий сочный голос и увидит широкую нахальную улыбку.

— Ты теперь свободный, — протянул Оглобля, делая глубокий глоток.

— И богатый, — подытожил Коромысло.

Это было правдой: в кошеле, что дал мастеру Забен, было почти три сотни золотых — огромные деньги для того, кто еще вчера не имел ни одной серебряной монеты!

— Дом купишь, жену заведешь… — продолжил мечтать Оглобля.

— Детей народишь, — закончил за него Коромысло.

Уульме не стал ничего отвечать. Он молча поднял чашу и залпом выпил все вино.

— Повезло тебе, — уже под самое утро сказал Оглобля. — Вся жизнь впереди. Успеешь нажиться на воле. А мы-то, поди, и смерть здесь встретим. А коли Забен раньше нас преставится, так на другой день уже кто другой выкупит. И приставит к работе тяжелой. А ежели работать не сможем, так и плетьми будет охаживать.

— И батогами, — невесело добавил его брат.

Только на рассвете подмастерья отправились спать — в честь такого события Забен разрешил им не вставать спозаранку. А Уульме, собрав свои нехитрые пожитки, навсегда покинул Опелейх.

Он направился в Усьмицу, что лежала к западу от Опелейха. Проведя там почти луну и не найдя того, кого искал, он поехал в Ден-на-Троде, город, стоящий на реке. Но и там никто ничего не слышал о Сталливане из столицы. Уульме объезжал город за городом, расспрашивая всех и каждого, но все было зазря. То воодушевление, которое он испытал в ночь, когда Забен отпустил его из неволи, исчезло. Уульме вдруг понял, что, кроме свободы, у него ничего не было. Ни родных, ни друзей, ни единой живой души, к которой он мог бы вернуться. Вот теперь он и взаправду остался один, словно перст.

Ему было пришла в голову мысль жениться и породить детей, как и присоветовали ему Оглобля с Коромыслом, но он быстро отбросил ее. Что он им скажет? Как заговорит о прошлом? Хоть Уульме никогда не носил кандалов, да и клейма Забен на нем не поставил, правда была одна — он, Уульме Мелесгардов, сын и наследник великого отца, был куплен, словно вещь.

Он вспоминал, как заслушивался историями о великих битвах и о подвигах его дедов и прадедов, как гордился ими и всем говорил, что он-де уж точно вырастет не хуже них. Только вот он вырос, а рассказать все равно нечего. О чем он может поведать? О том, что подвел своего отца, возжелав славы? Что погубил друга? Что трусливо сбежал из дома?

— Нет, не должны дети стыдиться отца, — думал Уульме. — Не продолжить мне свой род.

А через восемь лун после обретения свободы Уульме оказался в Нордаре, в славной его столице Даиркарде, и понял, что Сталливана он не найдет. На деньги, которые заплатил ему Забен, Уульме купил себе дом, мастерскую и место на базаре, и стал жить так, как жил любой восточный торговец.