— Семь дней осталось. А потом я женюсь!

— А в обход-то будешь ходить? — смеясь, спросил Воргге. — Али жена не отпустит?

— Я без обхода — как птица без крыльев! — горячо сказал Вида. — А Бьиралла знает, что муж ее — главный обходчий, так что и запретить мне не сможет.

— Даже и не верится, что в следующий обход ты пойдешь уже женатым, — протянул Игенау. — Вот и дружбе конец.

— Вот и глупости! — рассердился Вида. — Мы друзья навек!

Вида вдруг осекся и подумал, что Игенау не был уж так неправ — ставши мужем Бьиралле, он уже не сможет подолгу, как обычно, засиживаться в лесной избушке, а то и оставаться там на ночь. Но вслух он об этом не сказал.

— Поднимем же чаши! — вместо этого закричал он. — И выпьем до дна!

— За Виду Мелесгардова! — заорали остальные и даже Хольме, насмешливо глядя на Виду, поднял свою чашу.

Охотники и обходчие еще долго сидели и беззлобно подтрунивали друг над другом и только к ночи стали разбредаться по домам. Вида остался ночевать у Ваноры. Игенау после недолгих уговоров, тоже решил никуда не идти.

— Ложись, друг, — сказал хозяин, расстилая для Виды постель.

Игенау лег на полу — ему такой чести Ванора никогда не оказывал.

— Мне-то что, — сам себе сказал Игенау, — я и на голых досках могу.

И, упав на пол, захрапел. А к Виде, хоть он и выпил не меньше друга, сон все не шел. Ванора и Иверди, который тоже решил остаться на ночь, погасили свечи и вышли в сени выкурить по самокрутке.

— Кстати, я надысь в Стрелавицу ездил, — негромко начал Ванора, высекая огонь, а Вида против воли прислушался. — Кей-чего продать, кой-чего купить. И видал я там человека, который служит в Южном оградительном отряде, что у Бидьяд-Сольме. Он рассказал мне кое-что занимательное. Рийнадрекцы копят силы. Готовятся разбить войско на границе. А дальше — сам знаешь…

Иверди долго не отвечал. Он прекрасно помнил, что было в прошлый раз, когда отряд из Рийнадрека напал на Низинный Край. Битва при Угомлике, когда Мелесгард лишь чудом отстоял не только родовой замок, но и дорогу, ведущую к Кьелепдаровой Прилучной Топи, а потом и вглубь Низинного Края, к деревням, стоила многим жизней.

— А оградители? — спросил он. — Разве не они охраняют Гололетнюю пустошь и все подступы к нашему лесу?

— Они. Но их мало. И мрут они, как мухи. Тамошний хардмар все ноги сбил, пытаясь сыскать себе крепких здоровых бойцов. А все зазря. Никто на верную смерть итить не хочет. Нет дураков. Все думают отсидеться при замках, коли беда придет.

— А не выйдет, — сказал Иверди. — Война всех наружу выкурит.

Он глубоко затянулся и спросил:

— Знает ли Перст?

— Знает, — был ему ответ. — Но он-то что может сделать? В Низинном Крае воинов нет, послать в подмогу некого. Токмо обозами помогает. Мясо, зерно, соль… Кой-чего со своих подручников собирает. Недавно, говорят, отправил с десяток коней.

— И впрямь. — согласился Иверди. — Как им еще помочь?

— Гиблое это место. — продолжил Ванора. — Самими богами проклятое. И люди там и не живут, и не умирают. Тот хардмарин, которого я видел, говорил, что смерти они ждут как избавления.

— Горемыки. — выдохнул Иверди.

Они еще посидели, но уже молча, куря и выпивая, а потом вернулись в общую комнату и легли спать. Тогда-то задремал и Вида, почему-то страшно распереживавшийся о незавидной доле оградителей из Бидьяд-Сольме.

Под самое утро за Уульме пришли другие стражники, чтобы отвести его на казнь. Выходя из темницы, Уульме увидел, как первый луч солнца коснулся спящего города, и сердце его сжалось от боли. Хоть бы еще чуть-чуть, хоть один день, хоть один миг…

Вели его недолго — хотя убийц обычно казнили на исходе дня, Иркуль приказал не медлить и отделить голову мастера от его тела как можно раньше.

Уульме подвели к каменной стойке, еще черной от запекшийся крови верного Цея, и толкнули вперед.

Ни Иркуля, ни Иль, ни кого другого не было. Уульме огляделся и увидел лишь начальника стражи, который по обычаю всегда присутствовал на казни.

И он зашептал последнюю свою молитву на оннарском, в которой помянул всех, кого оставляет в этом мире — отца с матерью, братьев, Иль и Сталливана с Забеном.

— Живите же по правде да по чести, — сказал он. — Да помните, коли сделал я что хорошее, али позабудьте навек, коли славен я дурными делами.

Один из стражников отворотился от него, позабыв о том, что с приговоренного нельзя сводить глаз до тех пор, пока тело его не расстанется с головой. На миг в Уульме вспыхнула безумная и страстная надежда освободиться от веревок и убить еще хоть кого-нибудь, прежде чем убьют его. Но она быстро погасла — нет, не тогда, когда боги звали его. Он не смеет отнять еще одну жизнь…

А время летело так быстро, что он начал задыхаться. Он вспомнил себя мальчишкой, которого отец впервые взял поглядеть на казнь какого-то рийнадрёкца. Он вспоминал о нем, когда уходил из дома, и сейчас будто наяву увидал того несчастного. Он никогда даже и помыслить не мог, что и сам закончит так же— бесславно казненным на чужой земле.

— Ты все сказал? — спросил подошедший к нему начальник стражи. — Тогда и тянуть нечего.

Он кивнул палачу, и тот, выбросив на землю целую пригоршню тыквенных кожурок, отошел от Уульме.

И в последний миг мир полыхнул своими красками, такими яркими, что ослепили Уульме. До него донесся запах свежего хлеба, а ворон вдалеке прокаркал свое утреннее приветствие. Мгновение спустя тяжелый и острый топор нордарского палача отрубил ему голову.