— Извинись! — визжала Мала, отвешивая Ойке оплеуху за оплеухой. — На колени, дрянь!

По рассеченному лбу Ойки бежала кровь, капая на пол, ветхий ковер, так и не перестеленные простыни, выцветшее платье и белые тонкие руки, но девочка, глядя на Малу немигающим взором, повторила:

— Ни за что! Никогда! Не буду!

— Я вышибу из тебя дух! Я вырву твой язык! Я тебе хребтину сломаю! — уже не сдерживала себя Мала, лупя свою служанку по голове и спине. — Коль хочешь и дальше жить под моим кровом, проси прощения!

— Нет! — закричала Ойка так громко и так яростно, что Мала отпрянула от нее. — Не извинюсь!

Мала опустилась на кровать, в боязливом изумлении глядя на Ойку. Глаза девочки из синих превратились в красные, под стать ее волосам, а запекшиеся дорожки крови придавали ей зловещий вид. Мале вдруг стало страшно даже касаться девочки, не то, что продолжить ее колотить. Даже постоялец, который и обвинил Ойку в воровстве, отступил на шаг.

— Тогда убирайся! Пошла вон! — сказала Мала дрожащим голосом. — С глаз моих сгинь.

Ойка, шатаясь, поднялась на ноги и, не глядя по сторонам, вышла из комнаты.

Осень в Низинном Крае была в самом цвету. Вида любил эту пору, когда уже и не жарко, но еще и не холодно. Частенько он уезжал из Угомлика и вместе с Игенау бродил по лесу, смотря, слушая, нюхая и пробуя на вкус все то, что можно было попробовать и понюхать. Игенау был на три года старше Виды и уже успел побывать главным обходчим, но, несмотря на такую высокую должность, держался он всегда просто и никогда не хвастался перед другом своим назначением.

Вида тоже мечтал однажды повести обходчих в лес, возглавить суровый лесной обход, по понимал, что ему еще рано даже думать о таком. Некоторых выбирали, когда им сравнивалось и двадцать, и двадцать три, а ему, Виде, едва исполнилось шестнадцать.

— Не кручинься! Придет и твое время, — уверял друга Игенау. — Вот увидишь! Два года как один миг пролетят, а потом тебя на совет представят.

Испокон веков, с тех самых пор, когда первые оннарцы заселили черные от древней поросли холмы, обходчие занимали особое положение в Низинном крае. Сильные, бесстрашные, строившие свои дома прямо в лесу, а не близ спасительных стен замка окрестного господаря, они вызывали уважение и у крестьян с ремесленниками, и у знати. Лес был их вотчиной, и знали они его так же хорошо, как пастух знает свое стадо, звездочет — звезды на небе, а хардмар свое войско. Они знали, где растут дикие травы, наделенные лечебными свойствами, где живут дикие пчелы, делающие горьковатый мед, где из-под земли бьет теплая солоноватая вода, а где — чистая, родниковая. Непролазная чаща таила в себе тысячу опасностей: норы диких зверей, отвесные склоны, узкие, но глубокие ручьи, питаемые ледяными подземными водами, ядовитые ягоды, гладкие и сочные на вид, тысячи торных троп, ведущих прямиком в лесную чернь, откуда уже живым не было хода, бесплотные духи, заманивавшие путников в бурелом или к берлоге медведя, оборотни, лишившиеся жизни только наполовину — много, много было того, что знали только обходчие. А уж главным обходчим — господарем над остальными — и вовсе мог быть только тот, кто познал лес глубже других. Верховодить обходом мечтали все — и простые обходчие, жившие в лесу, и знатные господа, рожденные в каменных замках. И все они были пред советом равны: ни богатство и положение отца, ни высокородность, ни просьбы и мольбы не могли заставить совет обходчих выбрать верховода из недостойных. И хотя Вида недостойным уж точно себя не считал, он понимал, что другие обходчие тоже были не промах.

Игенау выбрали главным в прошлом году. Сын простого охотника, он в свои девятнадцать был опытнее и ученее многих старцев. Игенау мастерски имел находить и читать метки и зарубки, оставленные людьми и зверьем на деревьях, и по ним брать след. Бросив взгляд на едва примятую траву или притоптанный снег, он мог рассказать о том, что за зверь здесь был, да куда направился, бегом ли, шагом ли, болен он или здоров, голоден или сыт, в охоте или просто гуляет. Но даже с такими выдающимися умениями Игенау поставили главным лишь потому, что Ванора, которого все единогласно избирали каждый год, сломал ногу и всю осень и часть зимы был вынужден сиднем сидеть в своей избе. А Вида, хотя он и знал лес, как свою ладонь, ничем выдающимся похвастать не мог — ровно такой, как и все. Не хуже, но и не лучше.

— Эх, — вздыхал он. — Два года. А если и тогда не выберут?

Сейчас они исследовали тропку, прозванную охотниками Мреющей. Она и впрямь то показывалась, то исчезала в усыпанной листьями траве. Игенау нет-нет, да и прикладывался ухом к земле, а потом вскакивал и с озабоченным видом что-то бормотал под нос.

— Чего ты? — спросил его Вида.

— Сам не пойму, — почесал запачканный землей нос Игенау. — Что-то сменилось. Земля глухо стучит, будто пустая внутри. Надо Ваноре сказать.

Вида тоже припал к земле и прислушался, но ничего, кроме своего дыхания, не услышал. Они отошли уже далеко от дома и приближались к месту, где лес словно распадался на два куска — живое редколесье и гиблое темнолесье. Даже самые опытные охотники туда не совались, ибо знали, что ни зверя, ни птицы там не водится, а лесорубы даже в шутку не говорили о том, чтобы валить в темнолесье деревья. Эта часть леса, как говорили, была вотчиной бестелесных духов — теней прежних охотников и обходчих, нашедших свою смерть под тысячелетними деревьями, и нарушать их покой не дозволялось никому. Вида, слушаясь наказа Ваноры, никогда даже не подходил к темнолесью, но не из-за страха, а из почтения. Разве дух не имеет права на отдых? А уж духа-хранителя, защитника этого леса, и вовсе не нужно беспокоить по пустякам.

Они прошли еще чуть, теряя и находя тропинку, пока не уперлись в огромный дуб, перекрывавший собой ход дальше в лес.

— Поворотили, — махнул рукой Игенау. — Домой.

За дубом стеной росли деревья такие старые, что казались выточенными из черного камня. Он них несло гнилью, с веток сыпалась серая труха, а земля под ними была покрыта мертвым сухостоем. Вот оно, темнолесье!

Вернувшись на торную тропу, они дошли до дома Игенау, стоявшего чуть вдали от дороги, ведущей в Угомлик. Мать Игенау, крупная шумливая баба, завидев друзей, бросилась месить пироги, коими славилась на весь окрест.

— Видочка! — заголосила она как по покойнику. — Мелесгард-то надысь сказал, что тебя не узнать, а я не верила! Совсем птенцом улетал, а орлом вернулся!

И она потрепала его по щеке. Несмотря на то, что Вида был сыном знатного господина, матери Игенау он разрешал любые вольности. Она могла и отсчитать его за долгие гулянья по лесу, и стегнуть хворостиной за ободранные ладони и порванные штаны, и по-матерински обнять. Вида любил ее как родную тетку и старался без нужды не расстраивать.

— Вот уж приятно слышать! — ответил он, усаживаясь за стол. — А мне ж такого не видно.

Игенау сел рядом.

— Слыхали вести? — спросила его мать, вымешивая тесто. — Я, почитай, токмо от Кьелепдаровых воротилась. Бедняга-хозяин волосы на голове рвет — евоный охотник средь бела дня сгинул.

— Везнай? — хором вскричали юноши.

— Он самый, — подтвердила мать. — Был и нету таперь. Пёс его только бродит вокруг, на всю округу скулит.

Таких новостей друзья не ждали. Везная, молодого охотника, жившего близ Прилучной Топи, они знали хорошо. И пропажа его страшно их опечалила.

— Куда ж он мог деться? — спросил Вида.

— А кто ж его знает? — пожала плечами мать Игенау. — Кьелепдар говорит, что силки ставить пошел. Сказал, что туда да обратно только сбегает, а к вечеру будет. Но ни вчерась, ни сегодня его не было, только собака вернулась.

— Неужто пес не может показать дорогу? — предложил Игенау.

Собак в Низинном Крае охотники учили в случае нужды идти за помощью да приводить ее назад.

— Пытались! Кьелепдар с сыном своим Хольме в лес глубоко зашли. Но пес словно ополоумел — все на разные тропы их вел. Иверди тоже с ними пошел. Ни капли крови, ни единого лоскутка с платья не обнаружил.