— Простите! — выкрикнул он, не помня себя от страха. — Хозяйка!

Дверь распахнулась, и Мала, выглядевшая в тот миг такой же опасной, как и Ойка, возникла на пороге.

— Чего тебе? — резко спросила она. С кем с кем, а с Иткой ей говорить совсем не хотелось.

— Госпожа! — заскулил Итка, хватая ее за руки. Он вспомнил, как его сестра забавлялась с огнем, и решение само пришло ему на ум. — Ойка — ведьма! Я только что видел, как она колдует на заднем дворе! Она призывает своего заступника — подземного Кузнеца Дьома-Тура — чтобы он пришел и поквитался с нами за все ее обиды!

Хозяин, который был уже в постели, услышав разговор жены с Иткой, вскочил и в одном исподнем вышел из комнаты.

— Что ты мелешь? — рявкнул он, хватая мальчика за тощие плечи.

— На заднем дворе, — пропищал Итка, чувствуя, как по ногам потекло. — Она разложила костер без единой спички. Шептала слова всякие, непонятные, звала кого-то…

Мала не на шутку испугалась. Давным-давно в Северном Оннаре водились колдуны всех мастей, ходили по домам, заговаривали от бед и болезней, предсказывали будущее да ворошили прошлое, призывали духов-охранителей да гнали злые силы подальше от людского жилья. И, вроде, вреда от них особого не было ровно до той поры, пока один из колдунов из Хумлай-Она, самого дальнего и глухого окреста Северного Оннара, не назвался Копельвером и восстал против самого господаря, предсказав, что дни его на этом свете сочтены. Обиженный владыка терпеть такое не стал и тем же днем издал указ, в котором объявил всех колдунов государевыми преступниками.

Все оружие воины днем и ночью ловили знахарей, шептунов, травников и берендеев и вешали без суда да следствия, не давая никому сказать и слова в свое оправдание. Даже тех, кто приносил людям лишь пользу, решено было казнить в назидание другим. Обвиненных в ведьмовстве хватали на улицах, где они гадали всем желающим, у кроватей больных, которых отпаивали заговоренными отварами, у изголовья рожениц, которым помогали разрешиться от бремени, и даже в собственных домах, где они мирно спали после тяжелого дня. Всех извели подчистую, будто и не было никогда в Северном Оннаре ни единого колдуна или колдуньи. Много лет оннарцы жили спокойно, даже уже позабыв, что когда-то на улицах прохаживались преступные чародеи.

И теперь одна из них желает поквитаться с ней за все обиды, призвав черную злую силу из самих недр земли!

Мала, окончательно обессилев, сидела на полу, подбадриваемая Иткой, а ее муж, уже одетый, собирался в город за подмогой.

— Во двор не ходить! — приказал он жене. — В глаза ведьме не глядеть! А я быстро управлюсь.

Ойка глядела на весело пылавший огонь и совсем не думала о той беде, которая над ней нависла. Даже приглушенный мягкой землей топот множества ног не заставил ее ни испугаться, ни спрятаться. Только когда кто-то схватил ее и стиснул изо всех сил, а другой накинул мешок на голову, она все поняла.

— Итка! — закричала она, все еще не желая верить, что единственная родная душа предала ее.

Но Итка, как и прежде, не стал ей помогать — он глядел на сестру, уводимую городскими стражниками, из оконца своей крошечной спальни, и с облегчением думал, что теперь-то уж точно Мала не выставит его на улицу.

Обычно мастер заходил в лавку только под вечер, поэтому средь бела дня Бопен его точно не ждал.

— Хозяин? — удивился он, когда Уульме, словно огромный медведь, ввалился вовнутрь.

— Я слыхал, сегодня праздник? — спросил Уульме. — Что ж ты мне не сказал?

За год жизни в Даиркарде он еще не успел выучить дни, по которым нордарцы устраивали гулянья.

— День рождения нашего кета Иркуля, — ответил Бопен с легким поклоном не то мастеру, не то воображаемому господарю.

— Значит, возьми расчет и иди домой, — сказал Уульме.

— Но как же лавка? — еще больше удивился Бопен.

— А лавку я закрою. Иди. Не все ж работать.

— А вы, хозяин? Пойдете смотреть?

— Не хочется.

Бопен отсчитал себе дневную плату и, благодарно поклонившись, оставил Уульме. Иногда ему казалось, что он научился понимать своего хозяина, но вот в такие дни, как этот, Бопен решительно не мог объяснить его странного поведения: за целый год он ни разу не видел, чтобы мастер с кем-то искал дружбы, или ходил в гости, или приглашал к себе, или веселился на гуляньях. Слишком уж он отличался от обычных нордарцев, любивших шумные празднества и застолья.

— Зато платой не обижает, — оправдал мастера Бопен. — Уж лучше так, чем развеселый сквалыга.

А Уульме, заперев изнутри лавку, достал припасенную бутылку вина, откупорил ее, развалился на лавке и закрыл глаза.

Длинный летний день близился к концу. Полуденный зной сменился вечерней прохладой, а красное солнце закатилось за окоём. Ежедневный базар уже окончился, но с улицы еще раздавались крики лоточников, пытавшихся сбыть непроданный товар, скрип повозок, ржание лошадей и посвисты обходивших город стражников. Здесь, на юге, в славном граде Опелейхе, что в Южном Оннаре, гвалт не стихал даже ночью — такой уж то был народ — горластый и шумливый.

Высокий седой старик с лицом, будто высеченным из камня, гладкой бородой и черными глазами, сидел у оконца, откинувшись на пуховых подушках, и наблюдал за тем, как соседский мальчонка играет в кости сам с собой. Ему предстоял важный разговор и он, как мог, оттягивал тот миг, когда ему придется сказать те слова, которые говорить он вовсе не хотел. Это был Забен, хозяин самой большой в городе стеклодувной шорни и господин десятка стекловаров, стеклодувов да гранильщиков хрусталя.

Мальчик расставил вываренные бараньи мослы в ряд и отошел назад, приноравливаясь к броску. В руках у него оставалась последняя кость — залитая свинцом битка. Сложив алые губы трубочкой и сосредоточенно наморщив лоб, он с точностью мастера метнул битку прямо в середину ряда. Два мосла откатились в пыль, а, мальчик, испустив победный вопль, подпрыгнул на месте.

— Гельдей! Сюда, экий ты балбес! — раздался пронзительный женский крик. — Наступишь ведь босой ногой на ржавый гвоздь али колени в кровь расшибешь!

Юный Гельдей, чью забаву так грубо оборвали, охнул и, погрозив родному дому кулаком, начал собирать кости в кожаный мешочек, пошитый нарочно для них.

Старик нахмурился. С раннего утра и до позднего вечера суетливая мать Гельдея звала своего сына-сорванца домой или, охая и причитая, жаловалась на него соседям.

— Все никак не поймет, что мальчонка не ее собственность! — пробормотал Забен, отходя от окна. — Да и вечно он с тобой не будет. Не удержишь!

Он вспомнил о неприятном разговоре, которого так хотел избежать, и потянулся за колокольцем. Сколь ни тяни, а время говорить придет. Так что уж пусть раньше, чем позже.

На его зов пришел слуга, одетый в короткую рубаху и широкие штаны-шаровары. Такие шаровары носили только простолюдины, господа обряжались в шитые золотыми и серебряными нитками кафтаны, под которые поддевали длинные срачицы.

— Господин? — подобострастно поклонился он.

— Позови мастера, — только и был ему приказ.

Слуга кивнул и выскочил за дверь.

Долго Забену ждать не пришлось — скрипя половицами, в покои вошел высокий статный мужчина. Он был одет в такие же простецкие штаны, как и слуга, но на поясе у него висел кинжал, поблескивая на скудном свете драгоценными камнями.

— Господин, — поприветствовал он своего хозяина.

Когда-то давно, когда они встретились в первый раз, старик Забен точно так же сидел, откинувшись на подушках, а мастер, совсем еще юный, стоял перед ним, ощерившись, словно дикий зверь. Теперь же он зовет его господином и как все кланяется в пояс, а от его непокорности не осталось и следа.

— Сегодня ко мне в лавку заходил один господин из Привея, — начал Забен. Его голос был по-стариковски скрипучим, и это, пожалуй, было единственное, что в нем изменилось за эти годы. — Искал для дочери своей любимой подарок. Стер ноги в кровь, пока обошел все лавки Опелейха, а вот достойного гостинца для нее не нашел.