— Возьмете вместо денег?

Хозяин повертел подвеску в руках и поглядел на юношу.

— Смотря что за нее попросишь.

— Еды в дорогу, — ответил Уульме, стараясь держаться, как заправский путешественник.

-Садись. Сейчас снесут.

Юноша сел за лавку так, чтобы любой входящий в трактир видел его только со спины, и стал ждать. Хозяин кликнул служанку и велел ей завернуть дорогому гостю пирог с грибами, пару слив и козьего сыра. Молодая девка, румяная, пышная, громогласная, держа сверток к руках, улыбнулась молодому господину.

— Давай скорее. — буркнул Уульме.

И, не прощаясь, поспешил прочь.

Он шел, продираясь через густые заросли. Ноги, стертые в кровь, болели уже так сильно, что Уульме охал и вскрикивал на каждом шагу. Идти дальше он больше не мог. Маленьким карманным ножичком он срезал подкладку с плаща и, разорвав ее надвое, обмотал материей ступни. Алтабасская ткань с выбитым на ней узором плохо подходила для портянок, кои обычно делали из сукна, но Уульме выбирать было не из чего. Он попытался всунуть перемотанные ноги в сапоги, но не смог — слишком уж хорошо они были скроены — точно по его мерке.

— Потерпится до Опелейха, — вслух решил он. — А там и лекарь найдется.

Он сунул сапоги подмышку и зашагал вперед.

Шорохи и скрипы уже перестали пугать его как раньше, когда ему всюду виделся отец, но сердце все еще болезненно стучало, стоило ему вспомнить рийнадрёкский набег. Да и тень Лусмидура будто следовала за ним неотступным надзирателем, винившим Уульме в своей смерти.

Лишь глубокой ночью Уульме, окончательно обессилев, повалился на землю. Он разжег костерок — в свертке, который дала ему служанка, было огниво — и накрывшись с головой остатками плаща, забылся беспокойным сном.

К концу третьего дня пути вконец изнеможденный Уульме Мелесгардов добрался до Опелейха. Отец его сюда не сунется, не будет искать непутевого сына так далеко от дома, не сможет воротить назад. Теперь его ждет новая жизнь, ведь старую он уже потерял.

Прошло уже много времени, а от охотников не было ни слуху, ни духу. Ванора, который и предложил Виду в главные обходчие, при встрече отмалчивался, а если и говорил, то о чем угодно, только не о выборах. Вида начал бояться, что Ваноре было просто совестно прямо сказать юноше, что его соперники оказались сильнее.

— Если уж не я, — думал Вида, — то пусть Грозей. Или Баса. Но только не Хольме!

Сыновья охотников, родившихся в лесу и лесом же и кормившихся, были всяко достойнее Виды, а вот с Хольме — таким же знатным господином, как и он сам — они были на равных. И Вида бы умер от горя, если бы среди них двоих выбрали Хольме Кьелепдарова.

Даже Игенау уже не поминал про выборы, хотя раньше частенько выбалтывал Виде последние сплетни и новости.

— Точно не выберут, — смирился юноша. — Иначе Игенау бы мне намекнул.

От долгого ожидания Вида начал хиреть. Дни тянулись так долго, что он уже и не знал, чем себя занять. Даже вылазки с Игенау в редколесье перестали его радовать, а ходить вглубь, туда, где деревья смыкались меж собой, образуя непролазную стену, друзья никогда и не ходили.

— А ведь и впрямь! — как-то сказал себе Вида. — Я ведь дальше редколесья и не совался, а еще главным обходчим хочу быть!

Не только юные друзья избегали заходить вглубь леса, но и куда более опытные обходчие предпочитали обходить темнолесье десятой дорогой. Гиблым местом называли они его. Черно, хоть глаз выколи, сыро, топко да и заблудиться легко. И не только люди боялись идти в темнолесье — ни зверья, ни птиц там не водилось.

— Там живут духи леса, — как-то сказал ему Ванора. — А их тревожить не след. Никому не дозволяется их беспокоить зазря.

И хотя Вида знал о той опасности, которую таил в себе лес, он, повинуясь дерзкому вызову самому себе, решился идти. Ему захотелось проверить себя, доказать, что он куда как храбрее и достойнее Хольме.

— Я только туда и обратно, — пообещал он, проверяя пальцем лезвие охотничьего ножа. — Вперед и назад. Только дойду до него, одним глазком погляжу и домой.

Встав поутру, еще до завтрака, закинув в котомку ломоть вчерашнего хлеба, кусок сыра и целый кулек ранних сочных вишен, Вида отправился в лес. За ним увязался и Чепрак, молодой пес, которого подарил ему Майнар по случаю пятнадцатилетия. Идти было долго, и Вида даже пожалел, что не взял Ветерка. Но в лес Ветерок бы не пошел, испугался бы, а оставлять его у опушки было опасно — привязанный горячий конь приманил бы волков. Его можно было бы сдать на поруки Игенау, но тогда пришлось бы рассказать, куда это Вида собрался, а юноша раньше времени не хотел говорить о своих намерениях.

Спустившись с холма, на котором высился Угомлик, Вида зашагал по широкой лесной дороге, ведущей прямиком в Олейман. Лес пах мхом, мокрой землей, прелой листвой и гнилой водой. В высокой траве шуршали снулые ежи. Идти было легко и приятно, и Вида даже запел. Чепрак скакал рядом, повизгивая от удовольствия.

Через тысячу шагов дорога поворачивала налево, а от нее ответвлялась едва заметная в густой траве тропинка, которая вела к огромному почерневшему дубу, высившемуся словно царь над всеми остальными деревьями. Там оканчивалось редколесье, часть леса, которую за много веков обходчим удалось подчинить себе, и начиналось темнолесье, вотчина бестелесных духов.

Вида дал себе зарок не заходить в самую чащу, а лишь потоптаться на границе, но, оказавшись у черного дуба, он, словно против воли, привязал Чепрака у дерева и пошел в самую чащу.

— Сиди да жди меня! Да не голоси без толку, а то зверье прибежит, — наказал он псу напоследок.

Пес послушно лег на землю, уложив большую ушастую голову на широкие лапы.

— Большой беды не будет, если погляжу. — сам себя напутствовал Вида, продираясь через заросли сухостоя.

С каждым его шагом лес становился все гуще и чернее, а воздуха оставалось все меньше. Деревья протягивали к нему свои уродливые ветки, дышали трухлявым смрадом, шевелили корнями, подставляя подножки незадачливому, но и незванному гостю. Вида уже едва шел, даже дышать ему было трудно. Дневной свет поблек, посерел и лишь слабо пробивался сквозь густую листву, едва подсвечивая Виде путь.

Много раз Вида садился на сырую землю и пытался хоть раз вдохнуть полной грудью, но будто бы самими деревьями сжатые легкие не пропускали спертый воздух.

— Надо бы назад, — каждый раз думал юноша и тут же вставал и шел снова.

Он обходчий, а лес — его вотчина, — убеждал он сам себя. Он не может, струсив, побежать обратно под сень вековых деревьев редколесья. Да и чего ему нужно бежать? На рассерженного медведя он не напорется, а больше-то в лесу и бояться было нечего.

Вида почернел он налипшей на него древесной пыли, порвал рубаху в трех местах и сильно оцарапал руки. Он почти полз, продвигаясь вперед на четвереньках, как собака.

— Эх, попить бы! — хрипло прошептал он.

И вдруг лес, словно услышав мольбы упорного юноши, разомкнул свои тиски. Деревья расступились, и меж ними обнаружилась чуть заметная, но все же тропа. Вида вскочил на ноги и чуть не бегом побежал на брезживший вдалеке солнечный свет.

Очень скоро он почуял запах прохлады и еще через тысячу шагов увидел то, что никогда даже и не чаял увидеть.

— Быть того не может! — воскликнул Вида и бросился вперед, позабыв обо всем на свете.

Перед ним лежало озеро, и второго такого не было во всем мире. От белых густых вод поднимался серебристый пар. Прямо из воды росли цветы — синие, красные, голубые и желтые — и ковром покрывали водную гладь. Деревья, сплетясь ветвями, образовывали живой шатер, закрывавший озеро и от жаркого солнца, и от студеного ветра, и от ледяного дождя.

— Неужто это явь? — спросил он сам себя и подошел ближе к озеру. Вода, которую он зачерпнул ладонью, была теплой, как молоко.

Вида сорвал синий цветок и сунул его за пазуху — подарок Ойке, под цвет ее глаз. Потрясенный невиданным доселе чудом, Вида не заметил, что над водой не летали стрекозы, над цветами не жужжали сердито шмели, в траве не стрекотали кузнечики, а на кочках не квакали губастые лягушки. Ни одного звука, кроме дыхания самого юноши, не раздавалось в округе.