— Простите! — извинился нордарец, одетый и причёсанный по обычаю Южного Оннара, присаживаясь рядом с Уульме. — Потеснимся?

Уульме подвинулся, и двое мужчин сели рядом.

— Я недавно заезжал в Северный Оннар! — сказал нордарец своему спутнику, черному от южного палева. — Сам-то я живу в Опелейхе, подальше от этих дикарей, но на мой товар нашелся свой купец, вот и пришлось ехать…

Уульме напряг слух — в шуме трактира было сложно разобрать слова купца, хоть тот сидел совсем рядом.

— Я всегда только в Олейман заезжаю. Красивый город, весь из белого камня. И улицы там широкие, и торговля идет. С тамошним Перстом мы знакомцами всегда были, очень уж ему мои ковры нравились. А тут приехал и не узнал — как срезали половину. Мне и рассказали, что по осени город горел. Вспыхнул, как спичка, и сгорел дотла. Жили, говорят, кто где. Сейчас вот заново отстраивают…

Уульме оторопел. Олейман сгорел, а ведь Бэна, которому он отдал стеклянную розу, ехал на ярмарку именно туда.

Не допив вина, Уульме встал и, кивнув хозяину корчмы, вышел вон.

Он шел по темным улицам, которые, тем не менее, были заполнены людьми, и думал о том, что боги в очередной раз явили ему свою волю — не сметь тревожить родных, не сметь даже думать о том, чтобы послать весточку домой. Давши слово, держись. А он дал слово не поминать о доме и о семье. Значит, и не нужно ему их беспокоить.

Уульме решил заночевать в мастерской. Пройдя Главную площадь, к которой примыкал дворец кета Иркуля, он свернул на Шелкопрядную улицу, но, сделав несколько шагов, остановился, услышав в темноте какую-то возню. Уульме напряг глаза: едва различимые в слабом отблеске луны пьяные нордарцы теснили кого-то к стене лавки. Повинуясь вспыхнувшему в нем любопытству, Уульме подошел поближе, стараясь разглядеть, что же вызвало такую суету.

— Ночью и одна!

— Такая красавица!

— Не замерзла ли, сладкая?

Уульме понял еще раньше, чем увидел: в кольце из пьяненьких нордарцев стояла совсем еще юная девушка, одетая в белое шелковое платье и тонкую, прозрачную накидку. Она не кричала, не звала на помощь, но Уульме нутром почуял ее страх.

— Эй! — рявкнул он, расталкивая пьянчуг. — Пошли вон.

— А ты кто? Отстань! — заплетающимся языком ответил ему один, потирая ушибленное плечо.

Другой попытался остановить Уульме и дернул за ворот халата:

— Идешь — иди!

Уульме, как и всякому иноземцу, не позволялось носить оружия, но зато не запрещалось пускать в ход тяжелые натруженные кулаки. Размахнувшись, он ударил нордарца по лицу, отчего тот охнул и упал на четвереньки.

— Отойди от нее! — заорал Уульме, увидев, как уже третий нордарец схватил девушку за руку и притянул к себе, обдавая ее кислым дыханием.

Точный удар в висок охладил горячего нордарца куда лучше грозных окриков.

Уульме на ходу стянул с себя халат и накинул на девушку, которая словно окаменела.

— Иди за мной. Да быстрее, — коротко приказал он несчастной.

— А ну стоять! — уже четвертый нордарец, но куда более трезвый, а значит, куда менее сговорчивый, чем остальные, преградил им дорогу.

— Беги вперед! — тихонько сказал Уульме. — И жди меня там.

Но девушка словно и не слышала его приказа. Осталась стоять, как и стояла.

Раздался звон стали, и Уульме понял, что нордарец не только трезв, но и зол.

— Это моя служанка! — прорычал Уульме, надеясь на священное для любого свободного человека право защищать свою собственность. — Не смей ее трогать!

Вооруженный нордарец, казалось, задумался. Не дожидаясь ответа, Уульме взял девушку под руку и зашагал по улице.

— Следи лучше за своим добром! — услышал он запоздалый совет.

— Где ты живешь? — спросил Уульме. — Я провожу.

Но девушка ничего не ответила. Она шла, низко опустив голову и все так же прикрывая лицо волосами.

Поняв, что расспросами он все равно ничего не добьется, Уульме решил отвести ее к себе домой, а уже поутру отправить восвояси. Идти было недалеко, но девица все время оступалась, будто ей было в диковинку идти по неровным камням, так что пришли они уже за полночь.

— Проходи, — пропустил ее вперед хозяин. — Там за дверью кровать да постель. Проходи да ложись.

Плотно затворив за собой дверь, Уульме вернулся, как и хотел, в мастерскую, разложил скромную постель, закрыл глаза и долго не мог заснуть.

Двое юношей, одному из которых было четырнадцать весен, а другом пошло семнадцатое лето, напустив на себя гордый вид, сторожили лесную тропинку, ведущую к Угомлику. Оба они были и высоки, и широки в плечах, и совсем не походили на детей. Их звали Уульме и Лусмидур и были они сыновьями двух подручников Перста Низинного Края — Мелесгарда и Велехамена.

На границы их окреста в очередной раз напали отряды рийнадрёкцев — жителей соседнего, но совсем не дружественного государства. Теперь каждый благородный воин был вынужден взять оружие и вступить в бой с теми, кто посягнул на чужое.

Перст Низинного Края распорядился выставить кругом дозорных и собрать отряд. В этом окресте, в отличие от других, не было ни одного города, а жители занимались охотничьим промыслом, были обходчими в лесу, земледельцами или жили при замках, прислуживая благородным и богатым господам. Воинов было слишком мало, чтобы в Низинном Крае было постоянное войско, и поэтому каждый, кто был обучен держать меч, в такие дни был на вес золота.

Мелесгард решил, что Уульме уже достаточно взрослый, чтобы выполнить его приказ. Велехамен согласился с ним и послал к нему на подмогу Лусмидура.

— В шестнадцать я уже был сотником! — похвалился Велехамен. — А мой сын еще и не видал настоящей крови.

Однако Мелесгард, в отличие от Велехамена, не был уверен в том, что юноши готовы к бою, и поэтому отправил Уульме вместе с Лусмидуром дозорными в лес, чтобы те не проглядели отряд рийнадрёкцев и вовремя подняли тревогу. Биться, как настоящим воинам, им еще рано, решил Мелесгард, а вот стоять в дозоре — в самый раз. Он наказал юношам смотреть и слушать, а, коли они почуют опасность, возвращаться в Угомлик.

Лусмидур на правах старшего заверил Мелесгарда, что они в точности исполнят его приказ. Уульме, гордый от такого назначения, лишь кивнул отцу.

Заступив в дозор ранним утром, оба поначалу старались держаться как опытные и бывалые воины, говоря мало и по делу. Уульме жалел, что его, такого взрослого и сурового, никто не видит. Он важно поправлял висевший на поясе кинжал и почти не глядел на Лусмидура. Но уже к полудню Уульме стало казаться, что дозор его затягивается: от сидения верхом у него затекли ноги, ему хотелось пить и есть, а Лусмидур уж слишком заразительно зевал.

Эх, размять бы ноги! — подумалось Уульме. Но спешиваться он не стал. Никогда он не покажет Лусмидуру свою слабость. Нет! Он, как воины сказаний и легенд, останется в седле до тех пор, пока будет в этом нужда. Правда, к обеду Уульме готов был отказаться от своих слов — так сильно у него урчало в животе.

Словно прочитав его мысли, Лусмидур бросил поводья и спрыгнул на землю.

— Спешивайся, Мелесгардов, — приказал он, блаженно потягиваясь. — Что верхом, а что и так, на двоих ногах, а мы все равно в дозоре.

Уульме с облегчением сполз с лошади.

Лусмидур достал из седельной сумки сверток с пирожками, которые напекла ему нянька.

— Садись, Мелесгардов, — пригласил он Уульме, устраиваясь на траве. — Садись, поедим.

Уульме вытащил из карманов пару яблок и тоже добавил к общему столу. Съесть их раньше и хоть немного забить голод он постеснялся — великие воины не едят во время боя! Но сейчас, когда Лусмидур первым не выдержал, и впрямь не грех подкрепить силы. Он присел подле друга и захрустел сочным яблоком.

— Я умею метать ножи, — похвастался Лусмидур, закидывая пирожок целиком в рот. — Обучился тем летом. Один охотник показал. Я и с закрытыми глазами могу метнуть так, что попаду в этот самый огрызок, который будет лежать у тебя на голове.