Еще рано поутру она пошла знакомиться с детьми князя, прихватив с собой заранее приготовленные матушкой Еленой подарочки. Дочь Всеволода Параскева, худенькая девчушка лет десяти, с большими голубыми глазищами, жиденькой белокурой косицей и немного оттопыренными ушками, надменно, повторяя жесты отца, отстранилась от будущей мачехи.

— Это тебе, гостинец, — Настасья выложила на короб расшитый золотой нитью пояс, янтарные бусы и большой отрез восточного шелка, — это паволока заморская, навершник тебе сошьем.

— Мне от тебя не надобно, — зло сверкнула девочка очами, — назад уноси.

— Отчего ж не надобно? — подавляя раздражение, мягко спросила Анастасия. — Разве ж я пред тобой в чем виновата?

— Виновата! — с вызовом крикнула Прасковья, топнув ножкой, — от тебя бесчестье на батюшку пало, смеются над ним все. Забирай свои подарки, не любы мне они, — и девчонка, махнув тонкой косой, отвернулась от Настасьи, показывая щуплую спину.

«Была б я тебе матушкой, выдрала бы тебя за уши, так и просятся оттаскать», — но вслух, собрав все терпение, накопленное с шестью младшими братьями, Анастасия с напускным равнодушием произнесла:

— Это не от меня, это сестра матери твоей, княгиня Елена, передала.

Девочка с сомнением бросила беглый взгляд на подарки.

— Так от тетки родной возьмешь? — надавила Настасья.

— От тетки возьму, — выдохнула девочка, хватая край позолоченного кушака.

Настасья вышла совсем раздавленной — не своими словами дитя говорило, чужими баяло, стало быть, все здесь считают, что она, Анастасия, нагулянная дочь Чернореченского князя, — позор для жениха, байстрючкой брезгуют. От этого и Всеволод бесится, по своей воле он такую невесту в дом свой не ввел бы.

Покои княжича были какими-то тесными и мрачными, очаг жарко пылал, создавая чад и духоту. Бабки-няньки суетились вокруг лежанки, на которой обложенный подушечками сидел полуторогодовалый малыш. Ребеночек был тщедушным, бледненьким, с мягким пухом белесых волосенок, и этим напоминал полу-облетевший одуванчик. А лицо серьезное, какое-то совсем не детское, с пронзительным взглядом огромных синих очей. Все движения были вялыми, словно через силу.

— Здрав будь, Иванушка, — склоняясь над лежанкой, улыбнулась ребенку Настасья, и протянула яркую расписную коняшку. — Бери скорее. Смотри, он скакать умеет, — и Настасья крутнула маленькие колесики на концах деревянных копыт. — Бери, — повторила она, опять ласково улыбнувшись.

Ребеночек с опаской оглянулся на нянек и робко протянул ручонку. Конек выпал из слабых пальчиков. Настасья почувствовала боль, бедное дитя!

— На ножки встает? — спросила она у одной из нянек, большой бабы с ярким румянцем во всю щеку.

— Какое там, вон и сидеть едва может, — отмахнулась та, недовольно наморщив нос.

Няньки были напряжены, присутствие новой хозяйки их явно тяготило.

— Иди к матушке, мое дитятко, — протянула руки к мальчику Настасья.

Княжич дернулся и отпрянул назад, губки скривились дать реву.

— Он чужих боится, — поспешно бросила румяная баба, выделив голосом «чужих».

— Я теперь не чужая, — улыбнулась мальчику Настасья, — я теперь его матушка. Ну, иди, не бойся, — опять наклонилась она к нему, подзывая кончиками пальцев.

И малыш подался вперед, повинуясь ее зову, поднял слабые ручки, мол, бери меня. Настасья подхватила его и прижала к себе. Каким же он был легким, невесомым.

— Родненький мой, один ты здесь меня жалуешь, — тихо проворковала она в самое ушко Ивашки, и на лице малыша отразилось подобие слабой улыбки.

Вот так же ее саму, тощую крохотную ляльку, после смерти матери брат Ростислав отправил к отцу в Чернореч-град, и чужая женщина, княгиня Елена, стала для Настасьи родной и любимой. Может пора долги возвращать и теперь самой стать для этого дитя настоящей матушкой?

«Душно здесь и мрачно… И няньки какие-то угрюмые. Дурное место для дитяти», — оглянулась вокруг Настасья.

— Я сына в свои покои заберу, мои холопки за ним ходить станут, — двинулась она с ребенком к двери.

— Ну, уж нет, — перегородила ей дорогу румяная баба, — покуда князь не прикажет, княжича не отдадим.

— Так он прикажет, непременно прикажет, — прижала к себе Ивашку Настасья.

— Вот как прикажет, так и посылай, — румяная баба рывком вырвала малыша из рук княжны.

Тот заныл, но слабо, еле слышно.

— Да как ты смеешь?! — возмутилась Анастасия. — Я невеста княжья.

— Так не княгиня же, — в лицо княжне усмехнулась румяная баба.

Против этого Настасье нечего было возразить, махнув рукой Ивашке на прощанье, она вышла из горницы.

И вот теперь Анастасия, стояла в свадебном уборе, готовая идти в церковь венчаться, а в голове все прокручивались сцены с боярами, князем Всеволодом, Параскевой и злобными няньками. Ой, не сладко молодой княгине здесь будет, ой, не раз придется подушку слезами омыть. «Еще не поздно все отменить, — соблазняя, нашептывал, внутренний голос, — перечисли пред князем Всеволодом нанесенные обиды да повороти домой, а отцу с матушкой поведай, как здесь невесту встречали, так они и гневаться не станут, простят. Да, стыдно, вот так, несолоно нахлебавшись, возвращаться, да, пересуды будут, а может и насмешки; зато потом все как раньше пойдет. И станет дочь Чернореченского князя опять всеми любимой умницей и раскрасавицей». «А как же Ивашка? — повела внутренний диалог Настасья. — Он ко мне потянулся, признал». «А этот вообще не жилец, Бог его скоро приберет, сама видела, каков он, стоит ли из-за него такое-то терпеть?»

Настасья подошла к окну, глянула в яблоневый сад: вот искореженная, с обглоданной огнем корой старая яблоня, могли бы ее после пожара под топор пустить, но кто-то пожалел, оставил, положился на авось, а может руки не дошли; а яблоня выбросила новые побеги, ожила, и даже вон на ней плоды висят, опять радуя хозяев. Нельзя унывать, надо верить, что все наладится! «Я только приехала, они узнают меня получше да переменятся. Обязательно переменятся». «А коли не переменятся, коли так теперь всегда будет. Эта-то яблоня отошла, а вон та, видишь — пенек торчит, так и сгинула и плода не дала. Молодку вместо нее подсадили», — не сдавался тот, кто подтачивал силы изнутри. «А если не получится, в монастырь проситься стану, — нашла выход из безнадежного круговорота Анастасия. — Князь Всеволод тому противиться не сможет, да он только рад будет от меня избавиться. А и в монастыре живут да Богу усердно молятся. Покойно там».

— Невесту кличут, — прибежала княжья холопка, — жених уж в церкви ждет.

И опять пренебрежение, разве не должен князь Всеволод в терем явиться за суженой своей, за ручку ее взять да в церковь повести, как обычай велит? Ну же, надо уже определиться, сейчас принять решение, сказать надменно: «Домой уезжаю. Пусть тот жених себе другую невесту ищет, да только в его захудалое княжество не больно-то невесты полетят», — вот так сказать, ножкой топнуть и скинуть ненавистный повой, опять девкой оборотиться.

— Передайте жениху… — Настасья на мгновение замерла, небрежным жестом оправила шелковый убрус, — передайте жениху, я готова, иду уже.

Все, дверь в прошлое захлопнулась.

[1] Повой — головной убор замужней женщины.

[2] Навершник — широкое не подпоясанное платье, надеваемое поверх рубахи.

Князь лишь раз недовольным взглядом скользнул по невесте и больше в сторону Анастасии не смотрел. Даже когда священник скрепил их руки и теплая, немного шершавая от рукояти меча ладонь коснулась кожи тонких девичьих пальчиков, и Настасья украдкой с надеждой взглянула через шелк убруса на мужа, Всеволод остался холодно-равнодушным, словно не свою жену, а постороннюю незнакомку водил вкруг аналоя. А еще Настасья заметила, что князь все время оглядывался на гробницу Ефросиньи, и столько затаенной печали было в его глазах, что юной жене захотелось бежать прочь — не покойница, она здесь лишняя.