Все разом замолчали. Ермила насуплено разглядывал носы своих сапог.

— Что князь про княгиню сказал? — первым нетерпеливо нарушил тишину Микула.

— Ничего не сказал, — вздрогнул Ермила, — вот, в дорогу дал, — и в руку Микуле легла свернутая береста.

Красавчик Микула, оправив кушак и сдвинув на затылок шапку, принялся читать зычным голосом:

— А княгиню мою Настасью велю сжечь, аки распутницу и ведьму, как спалили Осмомыслову Настаську[1]. Суть их единая.

Настасья, расширив глаза, смотрела на лоскут бересты, не понимая, что происходит. «Сжечь? Как это «сжечь»?»

— Да не может там такого быть написано! — это сквозь плотные ряды бояр просочился духовник Феофил. — Не может!

— Сам почитай, — равнодушно протянул послание Микула, — руку-то княжью узнаешь? Али скажешь — не он писал?

Феофил наморщил нос, разглядывая нацарапанные буквицы:

— Его рука, этак только он яти кладет, — пробормотал Феофил. — Да может его поганые опоили чем? Такое-то выкинуть. Не мог он по своей воле такое-то написать!

Настасья почувствовала, как ледяной холод забирается под душегрейку, как скрючиваются от мороза пальцы на ногах. «Сжечь! Сжечь!» — повторяло сознание. И в памяти всплыл сидящий спиной к ней Всеволод, сжигающий ее послание родителям. «И что же, меня как ту телятину? За что?!» Она обвила невидящим взором лица бояр, уже плохо их различая.

— Никто его ничем не опаивал, — мрачно произнес Ермила. — Борятке самолично горло перерезал, а потом в шатре затворился, долго не выходил, а как вышел, мне эту грамотицу дал. Прости меня, княгинюшка, — боярин рухнул на колени в снег, по его иссушенному лицу потекли слезы, — не знал я, что на смерть тебя везу, не ведал. Знал бы, так не стал бы его уговаривать сватов слать, кто ж знал!

— А я говорил, самим решать, — осуждающе ткнул Домогосту Микула, — по-тихому постригли бы, да и каялась бы в обители. А вы — за князем послать да за князем. Послали? Нам теперь душегубством заниматься, а он в стороне.

И не понятно было, кого он считает в стороне Домогоста или самого Всеволода.

«Зачем же он так написал? Почему? Что я ему плохого сотворила? Я ведь любила его, жизнь за него готова была положить, — Настасья уже не слушала, ей охватила какая-то апатия, смертельно захотелось спать. — Ведь он же знал, что я до него девой была, а потом мы друг от дружки не отходили, а бедного Боряту он с собой увез. Как же он мог?! Видел тогда в саду, что я с кметем стояла да ничего не понял, решил отомстить, побаловался со мной на прощанье, а теперь… А ведь он ту, калечную, любит, ангела безгрешного, а я, баба здоровая, ему и не нужна, но так жестоко…»

— И что делать будем? — чесали затылки бояре, решая ее судьбу, но Настасья утопала в своих думках.

— А князь Димитрий знает? — подал кто-то голос.

— Нет, — замотал головой Ермила, — наш князь сказал — баба моя, его, мол, это не касается.

— Опасно, Димитрий за дочь сильно лютовать будет.

— Да кому она нужна, — отмахнулся Микула, — она и не дочь ему. Наш князь над ней измывался, на ложе не вел, больно-то тот отец заступился? Воеводу прислал с наказом терпеть. Али сами не знаете?

— Одно дело терпеть, а другое дело… — дальше произнести никто не решался.

«Что же дальше? Отцу я действительно не нужна. Полаются промеж себя немного, да и позабудут. Мешаю я им всем. Позорящая отца дочь, нелюбимая жена. А для чего дальше жить? Ради Ивана, так он сейчас подрастет, тоже меня стыдиться будет. Проиграла я, они верх взяли. И Всеволод с ними, душу им отдал».

— К игумену надобно послать, — выкрикнул Феофил, — пусть старец подскажет.

— Не надобно к игумену, — белыми губами произнесла Настасья, — пусть по воле мужа будет. Я противиться не стану.

Глаза Настасьи встретились с глазами Домогоста, тот нахмурился.

— Спасибо, спасибо, — кинулся целовать ей руку Ермила, — тем ты нас, светлейшая, от многих бед спасешь, а огонь очистит от грехов, сразу в рай попадешь, к ангелам. Все искупишь.

Настасья с трудом вырвала ладонь, зачерпнула горсть снега, обтираясь, потом развернулась уходить.

— До приезда князя княгиню никто не тронет, — громко ей вслед выкрикнул Домогост. — Вот приедет и сам пусть решает.

— Ты что ж, против воли князя пойдешь? — прошипел Ермила, вставая с колен.

И Настасья узнала шепот: «Второй! Вот он, второй! Как я раньше-то не замечала?!»

— Князь приедет и сам решит, — упрямо повторил Домогост, подходя к Настасье и заслоняя ее широкой спиной.

[1] Любовница князя Галицкого Ярослава Осмомысла Настасья была сожжена по приговору бояр как ведьма.

Озноб не прошел и в теплой избе, зубы выстукивали от холода, хотя на Настасью навалили два одеяла и жарко растопили печь. Хворь захватила ее быстро и основательно, до дрожи остудила кожу, но медленно сжигала тело изнутри.

— Вот и с-сгорю, как они хотели, и дров тратить н-не надобно, — криво улыбнулась Настасья, блестя очами как полночными звездами.

— Отвар где?! Сюда несите! — зашумела Фекла на холопок. — Пей, пей, голубка, должно полегчать, нельзя сейчас помирать, слышишь?!

И княгиня тянула губами противную горькую жидкость, но становилось лишь хуже. И холод, адский холод.

— Это мне наказание, наказ-зание, з-за грех, — прошептала Настасья, обреченно откидываясь на подушку.

— Да откуда у тебя грехи-то? Дитя ты наше, что слеза чистое, — всхлипнула нянька, касаясь огненной руки подопечной. — Страдалица наша, невинная.

— Я… я, я его предала, пред-дала… мужа своего, — заволновалась Настасья, приподнимаясь.

— Лежи, лежи, чего ж ты вскакиваешь? — навалились на нее разом Фекла с Ненилой, укладывая обратно и бережно подтыкая одеялом.

— Я им п-поверила, п-поверила, что он меня сгубить приказал… вот так взяла и поверила…

— Так и что? — равнодушно фыркнула Фекла. — Князь-то тоже сразу поверил, что ты душегубка, да семью полюбовницы сгубила. Считай — квиты.

Но Настасья, казалось, не заметила слов защитницы:

— А я з-знаю, п-почему так легко мне поверилось, ведь знаю… не люба я ему… не перебивай, мне сказаться надобно, себе сказаться… Я как та бродячая собачонка — погладил меня мимодумно да дальше пошел, а я за ним увязалась, да все в очи заглядывала, опять ласки ждала… вот он и сжалился, к себе з-забрал. Устал он от меня отворачиваться, измором его вымолила себе, а то неправильно, негоже так… А я ему и не нужна вовсе, он калечную любит… Домогостову дщерь…

— Бредит, — испуганно потрогала лоб хозяйки Фекла, — за Горчихой посылайте. Да живее, живее!!!

— Матушка! — вырываясь из рук челядинок, к ложу мачехи прорвалась Параскева. — Не умирай, не умирай! Не хочу снова, не хочу!

— Д-да ты уже б-большая, не-не печалься… я еще поборюсь… в-видишь лучше мне, — надо что-то сказать ободряющее испуганному ребенку, надо собраться. — Л-лучше мне, п-посплю и все пройдет. Большая уж, справишься…

«Что-то я не то говорю, надо как-то подготовить… Да что ж так студено-то?»

Фекла зашептала Прасковье на ухо какую-то бодрую речь, приобнимая за плечи и уводя прочь.

— Поправится, да? — переспрашивала девочка, все время оглядываясь.

Где-то в углу настырно сидел Кряж, не желая уходить, хотя на него и шумела Ненила. «Интересно, он поверил, что Всеволод меня приказал казнить, а будет ли он теперь меня защищать? Да какая разница, с этого ложа я только в корсту[1] лягу… Холодно».

— Пришла, Горчиха пришла!

Старое сморщенное, словно печеное яблоко лицо наклонилось к княгине, разглядывая.

— Я-я, я тебя признала, — прошептала Настасья, — т-ты клюкой в-ворого моих об-бещала зарубить.

— Поспать ей нужно, — не обращая внимание на слова княгини, бабка деловито стала размешивать что-то в большой чаше. — И нечего так топить, дров больше не подбрасывайте.

— Так мерзнет же, — робко возразила нянька.

Знахарка что-то пробурчала, ловко приподняла голову больной и влила несколько глотков сладковатого отвара. «То горько, то сладко», — про себя усмехнулась Настасья.