Они повернули еще раз за угол, Кряж отворил дверь, и перед Настасьей открылся задний двор и конюшни. Низко кланяясь, навстречу ей выбежал конюх Левонтий:

— Светлейшая, только на тебя надежда.

Два здоровенных детины теперь окружали княгиню с двух сторон.

— Что стряслось? — выдохнула она, стараясь казаться смелой.

— Княже, — зашептал конюх, — явился неизвестно откуда, во хмелю крепко, завалился на сеновал спать и вставать не желает. — Мы его с Кряжем подымать, а он на нас кидается, меч выхватывает. Не можем в тепло его завести, студено, застудится сердешный.

— Где? — только и смогла вымолвить Настасья, то ли расстроившись от вести о попойке мужа, то ли обрадовавшись, что не ранен и не с полюбовницей.

— Да тут вот. А я говорю Кряжу — за княгиней надобно слать, князь ее смущается, да может послушает. А как в терем войти, меня-то и на порог не пустят, вот гридень и пошел. А я уж думал не вызовет тя, светлейшая, испугаешься, — обычно немногословный конюх все говорил и говорил, выпуская накопившуюся тревогу.

«На своих с мечом кидается, а меня, ведьму, так и совсем зарубит», — ноги тряслись в коленях, Настасья шла.

— А коль пойдет, так Кряж его сам оттащит, чтоб никто в таком-то обличье не видел, — продолжал бубнить Левонтий. — Ни к чему челяди таким-то князя видеть, языки у них длинные.

Всеволод лежал свернувшись калачиком, притихнув, в руке был зажат тяжелый боевой меч. «Сыро здесь и холодно, нельзя всю ночь тут спать», — согласилась Настасья с конюхом.

— Княже, вставай, — окликнула она мужа, боясь слишком близко подходить.

Всеволод что-то пробурчал.

— Княже, пойдем в дом, — Настасья чуть приблизилась.

— Сказал не пойду, прочь ступайте! — прорычал Всеволод, махнув в воздухе оружием.

— Любушка, соколик мой, пойдем почивать, — простонала Настасья, отчаянно подходя совсем близко. — Пойдем.

Всеволод поднял голову, спутанные волосы упали на лицо, делая в свете лучины взгляд серых глаз совсем уж диким. Таким Настасья его еще не видела, даже в день свадьбы, когда он солидно перебрал.

— Соколик, пойдем домой, — повторила она, пытаясь пробиться к его сознанию.

— Фрося? — улыбнулся он ей, отшвыривая меч.

Настасья остолбенела. Всеволод обмяк, Кряж быстро подхватил его в подмышках, поставил на ноги и повел к терему. Всеволод послушно пошел, больше не упираясь.

— Ты, княгинюшка, не печалься, — проследил за Настасьиным расстроенным взглядом конюх, — это у них на Покров венчание с покойницей было, вспомнилось, должно, вот и накатило. Проспится.

— Проспится, — мимодумно повторила Настасья.

— Вот меч, только завтра ему отдать, — протянул Левонтий подобранное оружие.

— Д-да, — Настасья почувствовало тепло от кожаной обмотки рукояти.

Меч был тяжелым и оттянул руку.

— Благослови тебя Бог, Левонтий.

Настасья, раздавленная, побрела к терему.

Утро выдалось туманным, ленивым. Настасья долго не вставала, глядя в потолок. Все не выходило из головы это «Фрося», и такая детская радость в зимних очах, как у Прасковьи, когда ей перстенек или ленту дарят. Отчего-то захотелось еще раз сходить к гробнице прежней княгини, но не с Параскевой или Феклой, а одной, со своими потаенными мыслями, чтобы излить их вдали от чужих глаз. Когда-то, много лет назад, молоденькая Ефросинья, так же как Настасья, появившись на пороге Дмитрова, смогла излечить мужа от ран первой любви, отвлечь, окутать теплом рук, зажечь новые чувства, а вот у нее, Анастасии, ничего не вышло, может мало старалась?

Да, если бы ей того, прежнего, юного Всеволода, да и она справилась бы, непременно окрутила, и дня бы не прошло. А как подступиться к взрослому, заматеревшему мужу, по которому жизнь уж вдоль и поперек проскакала на черном коне горя? Как быть, ежели он в черты лица сына всматривается, и Ефросинью свою вспоминает, а нынешняя княгиня и тенью покойницы встать не может, и лишь злит до отчаянья.

«Помолиться надо, тяжко, мочи нет», — приняла решение Настасья.

В церкви стоял полумрак, маленькие окошечки пропускали тонкие лучи слабого осеннего света, свечи не горели. Только у изголовья гробницы княгини Ефросиньи пылала лампада, вырывая из мрака фрагмент каменной плиты. Настасья медленно перекрестилась и пошла прямо к погребальной абсиде. Постояла, склонив голову, робко коснулась холодного камня. Снег на улице к полудню истаял окончательно, не оставив даже талых луж, а здесь под каменными сводами почему-то было по-зимнему морозно, зябко. Цветов в эту пору уже не сыщешь, но на надгробии бесформенной массой лежала охапка веток шиповника, алые ягоды смотрелись каплями крови.

— Он принес… Для тебя принес, — вслух мрачно произнесла Настасья, обращаясь к безмолвной сопернице. — Победила ты меня, с мертвыми сложно тягаться. Это у живой зазнобы можно недостатки углядеть, стороны слабые отыскать, а мертвая, что ангел, не дотянуться.

Настасья села прямо на пол, прислоняясь лбом к равнодушному камню.

— Да нешто я виновата, что ты померла, а я на твое место приехала? Да разве ж я тебе зла желала? Жила и не ведала, что так выйдет. За что же меня наказывают? Я ведь тоже любви хочу. И дитя свое в чреве выносить, и чтобы ножкой изнутри било, и чтобы муж волком не глядел, ведьмину дочь во мне не видел, а как давеча с теплом улыбался, да в очи с нежностью заглядывал. Разве ж это много? — она замолчала, отирая слезы.

Лампада продолжала мерно гореть, охраняя четкий круг света от наваливающегося мрака.

— А если бы мне предложили на выбор с тобой местами поменяться, — страшным голосом выдавила из себя Анастасия, — то я б колебалась, страшно бы мне было, я ведь тоже из плоти и крови, а все ж я бы тебе место уступила, ради него уступила бы. Больно видеть его таким, а сделать ничего не могу, не получается.

Входная дверь едва слышно скрипнула. Настасья, не раздумывая шмыгнула за гробницу, забиваясь в угол. Стыдно было, ежели кто увидит ее в слезах на могиле прежней княгини, нельзя доставить им эту радость.

Надрывно заныли половицы, прогибаясь под тяжелыми ступнями. Кто там? Отчего крадется как вор?

— Здесь толковать станем, в эту пору никого нет, — послышался сдавленный мужской шепот. — Чего звал?

— Плохо дело, и эту уморить нужно, и чем скорее, тем лучше, — не голос, а змеиное шипение, сразу и не разберешь — муж говорит али баба.

— Чего спешить, в спешке только блох гонять? Подождем, — немазанными воротами проскрипел первый.

— Да нельзя ждать! Не сегодня — завтра он ее на ложе возведет. Второго народят, тогда уж не продеремся!

Анастасия боялась пошевелиться, она даже дышать стала через раз. Ей казалось, что сердце слишком громко стучит, выдавая ее присутствие. Кто эти люди? Кого они хотят уморить? Второй голос, тот, что помягче, знакомым кажется, но шепчет, не разобрать.

— Глупость мелешь, — зарычал грубый, — князь на княгиню и головы не поворачивает, всем об этом ведомо. Димитрия Чернореченского скоро в Орде удавят, наш освободится и княгиню в монастырь сошлет, и руки марать не придется, подозрения лишние наводить. Старая кадушка прошлый раз нас чуть не выдала, знаешь, какого страху я натерпелся? Ждем. Вот мое слово.

— Тебе хорошо, а мне каково в позоре ходить, все пальцем указывают да за спиной перешептываются.

— Сам виноват, спешить не надо было. На все время нужно.

«Виноват? Второй тоже мужик. А говорят-то обо мне? — Анастасия зажала себе рот рукой. — Ефросинью уморили! Отцу опасность грозит!» Сердце перестало частить, а принялось выдавать ритмичные тяжелые удары, виски сдавило.

— Лиса она, как мачеха ее, одна порода, — промямлил муж с бабьим шепотом, — окрутит она его, ой окрутит, уж так вокруг него вьется. Не успеем!

— Ждем, я сказал, — рявкнул грубый. — До весны, а там видно будет. И не баловать без меня.

Половицы опять заскрипели. Неизвестные пошли к выходу. Настасья чуть приподнялась, чтобы разглядеть злодеев, но увидела лишь два черных силуэта — большой грузный и поменьше, слишком темно. Из храма незнакомцы вышли не через главные ворота, а завернули к боковой двери, которая оказалась незапертой. Легкий сквозняк, и Анастасия снова осталась одна.