— Светлейшая, ну что ж ты здесь рассиживаешь, — в горницу первым заглянул длинный нос ключницы, а потом и сама Фекла, задыхаясь, показалась в дверях, — ох, и не прибранная еще! Князь с княжной уж за столом сидят, а тебя нет.

— Уж сидят? — эхом повторила Настасья, с досадой кусая губы.

Так быстро она еще не облачалась, Малашку звать не хотелось, пусть съест пряник. Навершник на месте, растрепанные волосы под повой, плеснуть водой из кадки в лицо, чтоб сонные очи промыть — готово.

Подхватив Ивашку, Настасья почти бегом полетела к трапезной.

— Ой, проспали мы с тобой, молодец мой. Первый день и проспали. Да может там нас никто и не ждет-то, — на ходу причитала она.

— Ждет, — вышел из-за угла Всеволод, принимая сына у нее из рук. — Уж за тобой иду, — недовольно буркнул он и, развернувшись, зашагал назад к трапезной.

«Пришел бы, а у меня пряник!» — разволновалась Настасья.

— Чего всполошенная-то такая? — кинул ей муж через плечо. — Чай я не зверь, не съем, что к трапезе позже меня пришла.

— После вчерашнего боюсь, — улыбнулась Настасья, успокаиваясь, — да убоится жена мужа своего, вот я и боюсь.

— И то верно, — кашляну Всеволод.

Что-то между ними изменилось, невидимое, едва уловимое. Так же князь к ней не ходит по ночам, так же держится сдержанно-холодно, а все ж льдина треснула. Нет — нет, да и пересекутся взгляды, обожгут друг друга, да и прочь полетят, оставляя легкое волнение.

Прасковья явилась к столу с ворохом бус на шее, из тонкой косицы торчали разноцветные шелковые ленты, видно, разом все отцовы подарки на себя нацепила. Бледные бровки были густо подведены сурьмой, отчего девчушка походила на Масленую куклу. Держалась Прасковья со взрослым достоинством, выпрямив хрупкие плечи.

— Парашка, да как же ты так неосторожно, — пряча улыбку, заохал отец.

— Чего не осторожно? — не поняла девочка.

— Так в сажу вымазалась.

— Где? — испуганно стала оглядывать подол Прасковья.

— Да вон, брови зачернились, — хрюкнул Всеволод.

Настасья держалась, но тоже прикрыла ладонью набежавшую улыбку.

— Ну, тятя! — возмутилась Прасковья, обиженно надувая губы.

— Чего «тятя»? Умойся пойди.

— Пускай побудет, для первого раза ладно подвела, — вступилась Настасья.

И опять очи встретились. Настасья выронила ложку, наклонилась поднять, Всеволод тоже наклонился, неловко стукнулись лбами. Тут же распрямились, краснея.

— Мы на торг сегодня с мачехой пойдем, — что-то уловила Прасковья, сразу пытаясь вклиниться и перетащить внимание.

— Мачеха-то пойдет, а тебе чего там делать, я те подарки уж привез? — с легкой досадой перевел взгляд на дочь Всеволод.

— Я просто посмотрю, я купить ничего просить не стану, — взмолилась Прасковья.

— Уж знаем, как оно у тебя бывает, не раз уж так впросак попадал, — не сдавался Всеволод.

— Пусть сходит, — заступилась Настасья, — и мне веселей. Верно, Прасковья?

— Ладно, ступайте, — смилостивился князь. — Вот, — он отцепил от пояса и положил на стол тугой кошель, — может чего прикупить захочешь, — указал он Настасье.

— У меня есть, не надобно, — смутилась она.

— Бери, — не терпящим возражения жестом пододвинул он кошель к жене.

Настасья протянула руку взять, кончики пальцев на мгновение встретились. А у Всеволода они теплые, шершавые. Вспомнилось венчание. «Чего ты, дуреха, краснеешь, ты ж ему «никто», — заругалась на себя княгиня, — влюбишься, сильней страдать станешь».

В растрепанных мыслях и чувствах Настасья вышла из-за стола. Нянька у порога горницы приняла Ивашку.

— Скажи, Ненила, а как звали… ну, того боярина, из Бежска, — сильно краснея, спросила Настасья.

— Найденом, кажись, уж не помню я. Настасьюшка, не думай ты о том, ни к чему это.

— А во Христе? — уже тверже произнесла Настасья.

— Того уж никто и не упомнит, — отмахнулась нянька.

«Как же за него помолиться, ежели имени не знаешь?»

Под охраной гридней Настасья с Феклой и Прасковьей отправились на торг.

[1] Братина — большой сосуд, пускаемый по кругу, и каждый участник пира должен отхлебнуть в знак единения и согласия.

За воротами терема дышалось вольнее, это Настасья почувствовала сразу. И ветер вдоль улиц летал смелей, и собаки лаяли задорней, и люд посадский улыбался и кланялся радушней, и даже небо над головой казалось выше и прозрачней. А с петляющей от детинца дороги Настасья сумела разглядеть изгиб убегающей к полуночи реки и плотную стену одетого в золото леса. Пока княгиня затворницей сидела в тереме, осень окончательно села хозяйкой на престоле жизни.

Широкий торг гудел растревоженным ульем, покупатели и праздные зеваки сновали туда-сюда вдоль грубо сколоченных лабазов[1].

— Прежний-то торг был тесным, не протолкнуться, окаянные тати[2] так и шныряли — чтоб в толпе стянуть, — принялась объяснять Фекла, — а нынче-то простор. Княже велел посаднику нашему, Домогосту, торг побольше делать. Теперь вольно, ходи да смотри.

— Домогосту? — вздрогнула Настасья. — Так здесь, в Дмитрове, посадником Домогост сидит?

— Он, он, — утвердительно закачала головой ключница. — Оборотистый боярин, правда до серебра больно охоч.

«Вот, значит, как, — княгиня задумчиво поправила край убруса, — недаром Ермила тревожился. И так этот Домогост посадником сидит, а уж, если дочь за князя пристроит, так и вовсе возвысится, бедному Ермиле за ним и не угнаться».

Народ, вначале хлынувший, чтобы лучше рассмотреть молодую княгиню и поприветствовать, постепенно начал расходиться по своим делам, и двигаться стало легче. Теперь и без работающих локтями гридней можно было подойти к лабазу, посмотреть, прицениться. Настасья потянулась купить Прасковье серебряные заушницы[3], но Фекла неодобрительно покачала головой:

— Нечего баловать, подарками любовь не купишь, только еще больше нос станет воротить, — сказано это было шепотом, но довольно громко, чтобы бредущая чуть в стороне Прасковья услышала.

В глубине души Настасья была согласна с ключницей, но заушницы все ж купила.

— Мне не надобно, — надулась девочка.

— Бери уж, нечего отца на торгу позорить, — прикрикнула на нее Фекла, девочка недовольно что-то буркнула себе под нос, но подарок приняла.

Настасья заметила, что ключница вообще ни с кем особо не церемонилась, позволяя себе не только давать непрошенные советы молодой княгине и воспитывать юную княжну, но и возражать боярам, и даже ворчать на самого князя; и все ей сходило с рук, а, самое главное, никто из них на нее отчего-то не обижался. Настасья таким даром не обладала и Фекле слегка завидовала.

Торг княгине понравился, не такой богатый, как в Черноречье, но гости[4] все обходительные, в меру навязчивые, а для хорошенькой княгиньки молодые ухари так и вовсе готовы были все задаром отдать. Но Настасья не наглела и исправно платила, не торгуясь. Да и купила она немного, тратя только свое серебро. Кошель князя так и болтался на поясе не тронутым. У сапожника княгиня выбрала крохотные сапожки для Ивашки, пусть ходит, раз на ножки встал; скорняку оставила мерку на теплый тулупчик. Себе, лишь из уважения к местному посаду, взяла мягкие пуховые рукавицы. На этом покупки были окончены.

— Давай, Прасковья, к матушке твоей зайдем, службу за упокой закажем, — предложила она княжне.

Прасковья растерялась, как лучше поступить: хорошо ли с мачехой к могиле матери являться, и надо ли вообще с новой княгиней куда-то, кроме торга, ходить. Да и на торг Прасковья пошла скорее из вредности, раззадоренная обидными словами отца, мол, не берите ее. Как тут дома усидеть? Все эти мысли буквально отразились на лице юной княжны. «Порода батюшкина, никуда не денешься, — вздохнула Настасья, и тут же вспомнила странный сон. — надо Ростиславу письмо отправить, уж он-то знает, как во Христе его дядьку звали».

— Отведите княжну домой, а мы с Феклой до Успения сходим, — обратилась она к гридням.