— Философский камень — обман. А я не Изабо.

Он раскатисто захохотал.

— Подумать только! Кто же ты? — подтрунил он.

Не моргнув, она еще раз выдержала его взгляд. Отступать было некуда.

— Ее дочь. Ваша дочь, Франсуа де Шазерон.

Какое-то время он осмысливал ее слова, потом опять расхохотался.

— Пусть будет так. Я могу это допустить. Скажем, ты ребенок Изабо. Тогда докажи. Покажи свою мать.

— Она умерла в прошлом году.

— Ты лжешь.

— Нет. Если вы обыскали пещеру, то должны были найти две могилы: моей бабушки и моей матери.

Шазерон нахмурился, потом его тонкие губы раздвинулись в хитрой улыбке. В жесткой улыбке.

— Да, были два погребения, но одно из них оказалось пустым, и я знаю почему.

Лоралина вдруг почувствовала, что у нее перехватило дыхание. Вторая могила не должна была быть пустой. Она сама положила в нее мать, закутанную в саван. Потом Альбери удалила ее из склепа в момент, когда Лоралина набрала лопату земли. «Я закончу. Подожди меня там. Иди». Она колебалась, затем, исстрадавшаяся и обессилевшая, согласилась уйти.

— Пустая, — повторила она, пытаясь проникнуть в смысл этого слова.

— А ты хитрее, чем я думал, Изабо. Я мог бы попасться на крючок, но ты плохо меня знаешь. Я все там перекопал, чтобы найти философский камень. Мертвецов я не боюсь и считаю, что нет никакого греха в ограблении могил.

Лоралину стала бить дрожь, но не от страха и не от холода. В ней словно что-то оборвалось. Она не знала, почему, зачем ей лгали, разыгрывали перед ней похоронный спектакль — ее мать не умерла! Она ее бросила. Оставила наедине с мщением. Если это так, значит, она никогда ее не любила. Она просто использовала ее в качестве орудия мести, пожертвовала ею, потому что ненавидела, как ненавидела ее отца. Все вдруг стало бессмысленным.

Она почувствовала, что от желания зарыдать сжалось горло. «Не плакать… Не лить перед ним слезы… А впрочем, какая разница?» Она закрыла глаза, слезы полились из-под опущенных век.

Шазерон и бровью не повел. В его мозгу мелькнула мысль: а не говорит ли она правду? Что если она и в самом деле его дочь? На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать. Это соответствовало давности событий. Но в ней не было ничего от него, хотя и была она вылитая Изабо. Он всегда помнил ее лицо с тех пор, как насыщался ею. Никогда после не видел он таких тонких, нежных черт, никогда с тех пор так не желал вновь овладеть ею. Даже сейчас он мог бы взять ее, если бы не знал о только что прошедших родах. Мысль мелькнула и пропала. Остались лишь мечты о философском камне, золоте, вечной молодости.

Он не желал больше ждать. Наклонившись, сеньор схватил ее за волосы, заставив поднять голову.

— Хватит! Тебе не удастся меня разжалобить, Изабо.

Он плюнул ей в лицо.

— Ты меня разочаровываешь. Раньше ты не была таким нытиком.

Затем мерзавец вынул из ножен кинжал и приставил к спине младенца.

— Перестань хныкать, или я проткну твоего сына!

Лоралина шмыгнула носом. Противоречивые мысли толпились в ее голове. Какие еще отныне должны быть сомнения, какие угрызения совести? Ей одновременно хотелось и умереть, и жить. Умереть из-за того, что ее предали, жить, как ее мать, чтобы отомстить за себя.

В ее жилах текла кровь Шазеронов. И кровь эта, которую она не признавала, ненавистная ей, взыграла в ней, помогла обрести утерянное достоинство. Она решительным жестом смахнула слезы.

— Ты был прав, Франсуа де Шазерон. Философский камень находился во мне. Я проглотила его, чтобы произвести на свет этого ребенка. Он — не как другие. Он — алкаист.

Франсуа де Шазерон с нескрываемой радостью вытаращил глаза. В голосе Лоралины чувствовалась та убежденность, породить которую могут только крайние обстоятельства. Она вытащила свою последнюю карту, которая могла либо спасти ее, либо погубить. Терять ей было нечего.

— Мне помогла жидкость, о которой ты знаешь. Достаточно было растолочь волчье сердце в моей крови и добавить в эту смесь жидкость, чтобы получить густую массу. При соприкосновении с железом она превращает его в золото. У меня гора золота, Шазерон. Но, как тебе известно, его всегда не хватает. Тогда я создала ребенка. Пока он слишком мал, однако, когда он возмужает, то золото потечет из его рук, как только он дотронется до металла. Ему достаточно будет положить палец на рану, чтобы та затянулась, а несколько капель его крови станут эликсиром вечной молодости. Не плени ты меня, я бы сбежала с ребенком и этим золотом. Я бы купила себе жизнь, которой ты меня лишил.

Холодно улыбаясь, она с пренебрежением смотрела на него. Он отпустил ее волосы и отошел, зачарованный.

— Да. Да… — повторил он в сильном возбуждении.

Шагая из угла в угол, он временами останавливался и с любопытством посматривал на спящего младенца. Право же, сумасшедший. Лоралина спросила себя, как мог он хоть на мгновение поверить в эту нелепость, но, в сущности, ей было все равно. Как бы то ни было, теперь она вынуждена идти до конца.

— Верни мне свободу, Шазерон. Я могла бы оставить тебе ребенка, но ему нужно только мое молоко. Человечье молоко — не для него.

— Не раньше, чем проверю твои россказни о золоте.

— Я проведу тебя туда.

Шазерон язвительно засмеялся.

— Чтобы укокошить меня в подземелье? Не так я глуп, Изабо. К смерти ты меня приведешь, это уж точно, а к богатству… Я сейчас велю принести пергамент. Ты мне начертишь маршрут. Когда я проверю твои слова, дарую тебе жизнь. Ты и этот бесценный ребенок будете моими гостями.

Он отвернулся от нее, стукнул в дверь и вышел. Дверь за ним закрылась. Грудничок слабо дышал во сне. Она поджала колени к животу и обернула его подолом. Долго он не проживет, она это чувствовала. Шазерон во что бы то ни стало должен найти это золото и освободить ее, прежде чем младенец отдаст Богу душу. Выйдя отсюда, она убежит из замка.

Франсуа вернулся через несколько минут, и она начертила ему маршрут, но не к английскому золоту, а к месту, где она переплавляла вышедшие из употребления золотые монеты в слитки, которые намеревалась взять с собой уходя вместе с Филиппусом. Их было там около сотни. Достаточно, чтобы придать выдумке правдивость.

Шазерон выслушал ее советы, особенно обращая внимание на опасные места, которые она отметила, затем быстро удалился, горя нетерпением проверить ее слова.

Чуть позже вместо обычной похлебки ей принесли половину жареной курицы с овощами и даже десерт. Из этого Лоралина заключила, что Шазерон дорожил жизнью ребенка. Она попросила, чтобы с нее сняли железный ошейник, но просьба снова осталась без ответа.

Франсуа де Шазерон все еще не доверял ей. Она с большим аппетитом поела, но ее постоянно терзал один вопрос, в котором глухая ярость перемешалась с печалью: где же ее мать?

Ситар заворчал в темноте, и Филиппус проснулся, закоченевший, несмотря на теплый плащ. Он как сел, прислонившись к камню, так и уснул, не решившись покинуть свой пост. Четыре локтя отделяли его от Лоралины. Всего четыре. Она была так близко и так недосягаемо далеко. Он захотел выпрямиться, но суставы, утратившие гибкость от холода не слушались. Только усиленно сокращалось сердце. Показалась Альбери, Ситар тихим повизгиванием выразил свою радость от встречи с ней.

— Как Лоралина? — поздоровавшись кивком головы, спросила она.

— Приободрилась, но очень беспокоится. А как моя дочь?

— Антуанетта назвала ее Антуанеттой-Мари, девочка цепляется за жизнь. А еще я видела, как Шазерон входил в свою комнату, четыре солдата несли за ним старый сундук.

Филиппус перестал дышать.

— Вы полагаете… — начал он.

— Что в нем находится мертвая Лоралина? Не знаю. Я пришла убедиться в обратном. Мы ничем не рискуем, если посетим ее, раз он отлучился.

Филиппус кивнул и сразу полез на четвереньках в лаз. Через короткое время Лоралина в деталях поведала им о соглашении с Франсуа, опустив все, что узнала об Изабо. Неподходящее было время для выяснения отношений с теткой. Да и Франсуа вот-вот возвратится.