Изабо опустила голову. Ей хорошо было понятно, что хотела сказать Рюдегонда. Разве ей самой не потребовалось пятнадцать лет для достижения цели? Она была готова пойти на любые жертвы ради того, чтобы обрести нормальную жизнь. Ее самые страшные страдания остались позади. Отныне она все сможет преодолеть.

— Я согласна с вашими требованиями, дама Рюдегонда, — твердо сказала она, подняв голову, — и клянусь вам, что вы скоро станете доверять мне, как самой себе.

Рюдегонда с уважением посмотрела на нее.

— Мы поладим, Изабель де Сен-Шамон, да, я убеждена в этом. Само Провидение рукой отца Буссара направило вас ко мне. Он, без всякого сомнения, святой человек, и мне жаль, что ему до сих пор приходится скрывать свои мысли в отношении себе подобных.

Изабо непонимающе взглянула на нее. Рюдегонда продолжила:

— Вам, разумеется, ничего не известно о движениях мысли, раздвигающих мрак.

Изабо проглотила застрявший в горле комок. Ей почему-то вдруг показалось, что за всеми этими проявлениями доброты стоят какие-то тайные намерения. Не хотят ли ее использовать для неких темных дел?

Рюдегонда, вероятно, уловила ее тревогу, так как тепло улыбнулась в ответ.

— Все это вас не касается, Изабель. Аббат Буссар принадлежит к тем духовным лицам, которые не одобряют роскошества некоторых вышестоящих прелатов. Этот клир исполняет заповеди Господа только тогда, когда можно извлечь из них личную выгоду, он охвачен гордыней, утонул в богатстве. А аббат Буссар помогает обездоленным, потому-то его поддерживают Крокмитен и дама Бертилла. Простой народ любит его и уважает. Щедрость этого человека известна всем, но он вынужден проявлять ее с осторожностью, потому что в наше время считается хорошим тоном заботиться только о знатных людях, так что он скрывает от всех, что помогает бедным. Готова держать пари, что лишь он один знает о вас и вашем пребывании в Нотр-Дам. Очень важно, чтобы вы это помнили, и хотя вы и услышали это от меня, не должны беспокоиться. Мы на вашей стороне, Изабель, искренне говорю вам. А сейчас идите. Жду вас завтра.

Изабо поблагодарила ее и ушла. Последние слова Рюдегонды приободрили ее. Теперь надо думать о другом — о политических играх, если она хочет по примеру этой белошвейки преуспеть в чуждом для нее мире. В мире, который раздавил ее и над которым она должна возвыситься, чтобы его гнев никогда больше не обрушился на нее.

На следующий день, то есть 3 ноября 1515 года, три недели спустя после ухода из Тьера, она с легкой душой и умиротворенным сердцем вступила в новую жизнь.

Филиппус погонял своего осла, которому очень не хотелось покидать конюшню, так же как и слуге не хотелось оставлять трактир. Эти три глупых упрямца, включая мула, на котором восседал Коришон, казалось, были единодушны в своем мнении: хозяин потерял рассудок; лучше бы он попросил приюта на зиму в каком-нибудь монастыре.

А он чуть было не согласился на это накануне, но в конце концов решил пренебречь снежным бураном, хлеставшим Овернь. Что-то влекло его в Тьер. Точнее, уверенность в том, что, как и в Сен-Реми-де-Прованс, его там ждали.

Еще до наступления ночи он приблизится к цели, хотя и не знал, к какой. Он попросит прибежища у местного сеньора, а утром отправится на поиски мастера, имя которого значилось в шкатулке Мишеля де Ностр-Дам. А там видно будет.

А пока что мало встречалось им путников на дороге из Компостеля, ведущей в тьерский край. И когда все же доводилось встретить или обогнать такого же безумца, то невозможно было разглядеть его из-за сильного снегопада. В некоторых местах снег доходил животным до колен. Тогда они отказывались идти дальше и приходилось слезать с них и тянуть за уздечки. Наши герои промокли до костей. Филиппус очень боялся сбиться с дороги, растворившейся во все накрывшем белом снегу. Ему приходилось палкой нащупывать обочину в поисках вешек. Чаще всего это были кучки камней, иногда маленькие стенки или надпись на колышке с указанием направления. Тогда он скреб ее закоченелыми пальцами, чтобы очистить от снега и разобрать написанное.

Уже три дня они продвигались таким образом, и казалось, что это никогда не кончится. Когда они пересекали леса, встречавшиеся все чаще и чаще, Коришон с хныканьем льнул к нему, но Филиппусу нечего было бояться. В такую погоду не опасны ни волки, ни разбойники.

Когда еще один вечер затемнил контуры низких облаков, стало понятно, что придется идти вслепую, пока не найдется место для стоянки. Их окружали горы. Филиппус наклонился вперед и ускорил шаг. Он уже не чувствовал ни рук, ни ног. Если они не найдут кров, то до утра не доживут. Он слышал, как стучат зубы его несчастного спутника, как шумно и учащенно дышат животные.

«На этот раз решено, — прозвучал голос в его голове, — если Господь пошлет тебе убежище, упрямец, значит, он милосерден к тебе!»

И тут слуга, дотронувшись до его руки, вытянул дрожащий палец к просвету в низких облаках. Филиппус, встряхивая головой, вглядывался в горизонт. Невозможно было что-либо разглядеть за этой снежной завесой, но Коришон настаивал. И Филиппус увидел. То был всего лишь свет огонька, иногда пробивающий тьму над низко плывущими облаками. Сердце подпрыгнуло от радости! Несомненно, это был один из костров, которые жгли на сторожевых башнях, маяк для плутающих путников. Он дружески хлопнул слугу по плечу, сразу стряхнув с него слой снега в несколько дюймов.

— Наконец-то мы дошли, дружище!

Приободрившись, они стали пробираться на огонек.

Часом позже перед ними выросла каменная стена. Караульный, должно быть, заметил их, так как железная решетка первых ворот поднялась перед ними. С радостными улыбками на губах они прошли через вторые ворота и оказались во дворе замка.

Через несколько минут, избавившись от плаща и перчаток, которые в тепле отклеились от его разбухших пальцев, Филиппус почтительно склонился перед Антуанеттой де Шазерон, прося у нее гостеприимства.

Филиппус развалился на ложе, предоставленном ему хозяйкой. В камине потрескивали дрова, благодатный огонь щедро отдавал свое тепло выстуженной комнате. На полу, растянувшись на шерстяном тюфяке, храпел объевшийся слуга. Филиппус чувствовал покалывание в промерзших руках и ногах, но это его не беспокоило. Сытная еда и тепло разморили его, и он провалился в сон, успев поблагодарить Господа за оказанную милость.

Утром 5 ноября 1515 года снегопад еще не прекратился. Взглянув в окно, Филиппус увидел, что оставленные ими следы занесло толстым слоем в добрых два локтя толщиной. Интуиция подсказывала, что пробыть здесь придется гораздо дольше, чем он предполагал. Странно, но это его ничуть не огорчило. Все три недели, проведенные в дороге, он не раз мечтал о домашнем уюте, который ассоциировался у него с домом Мишеля.

Филиппус долго потягивался, затем перешагнул через все еще храпевшего слугу и вышел из комнаты. Он пошел на звук голосов, доносившихся из зала, служившего столовой. Войдя туда, врач остановился в почтительном ожидании.

На длинном столе был сервирован завтрак. За столом на скамейках сидели трое полных мужчин, которые увлеченно и громко о чем-то спорили, причем каждый из них кичился своими знаниями, бросая их в лица других, словно ругательства, и подчеркивая тем самым свою значимость. Филиппусу не потребовалось много времени, чтобы диагностировать их болезнь — все трое были врачами.

Антуанетта де Шазерон, сидящая напротив, казалось, слушала их, ничего не слыша. Вид у нее был усталый, чувствовалось, что они ей изрядно надоели. Филиппус узнал сидящего в конце стола прево, который накануне встретил его и которому он представился согласно заведенному порядку. Как и вчера, мужчина казался чем-то озабоченным. Прислуживала за столом деловитая и молчаливая Альбери. Филиппус сразу узнал и ее. Именно она проводила его и слугу в отведенную комнату. Она тогда пожелала им спокойной ночи, а сейчас он вспомнил, как содрогнулся от ее непонятно упорного взгляда, направленного на волчью лапу, подвешенную к его поясу. Он хотел было рассказать ей, как два года назад нашел в лесу зверя, попавшего в капкан. Это была недавно ощенившаяся волчица. Три волчонка жадно сосали ее, не понимая, что с матерью случилось несчастье. Судя по всему, она вывела их на первую охоту, а сама угодила в западню. Она уже наполовину отгрызла себе лапу, чтобы освободиться, но на большее не хватило сил. Филиппус не колебался. Несмотря на страх и рычание зверя, он раздвинул железные челюсти. Волчица поднялась и, пошатываясь, удалилась, не позволив ему сделать что-нибудь для облегчения ее страданий. Вместо лапы у нее теперь была култышка, а кусок лапы с раздробленной костью Филиппус подобрал в память о своем подвиге, он знал, что сделанное добро когда-нибудь да откликнется. И не зря. Несколько недель спустя, когда он собирал лекарственные травы, перед ним возникли два голодных волка. И прежде чем он натянул лук, появилась та самая волчица на трех лапах. Грозным рычанием она заставила волков убежать. Затем она удалилась, даже не оглянувшись. Они были в расчете. Филиппус не боялся волков. Он уважал их, зная, что в отличие от многих людей нападать на человека их вынуждает голод или какая-то крайняя необходимость. А в остальное время они избегают встречи с людьми. Да, хотелось ему рассказать эту историю той женщине, но он промолчал, поскольку очень уж устал.