Не отдался моменту.

Тело окутывает жидкая, противная усталость. Мне хочется навсегда уснуть на твёрдом вонючем сиденье такси, и чтобы спокойное лицо чёрной женщины за рулём везло меня вперёд, всё дальше вперёд, по вонючим улицам, а затем всё дальше, дальше от вонючего города, и чтобы не было больше ни Джимми, ни Стоукс, ни Эшли, ни проституток, а было только глубокое, тихое, нежное, ласковое «ничего»… Иногда мне кажется, что «ничего» – это гораздо лучше, чем «всё» или вообще чем «что-то» или «кто-то».

Ведь никогда не знаешь, кто этот «кто-то». Никогда не знаешь, когда тебя обманут.

– Эй, мистер…

– Я не мистер.

Спокойные чёрные глаза скучно меня оглядывают и вздыхают.

– Ты и не представился, чувак. Приехали, плати.

Я поднимаю голову, в растерянности оглядываюсь и улыбаюсь. Такая дряхлая, дрянная машинка посреди дорогих квартирных комплексов и широких светящихся окон. Если бы у машин были швейцары, они бы прогнали эту бурчащую мотором старушку в шею и были бы правы. Ей здесь не место, и уж тем более здесь не место мне, поэтому я впиваюсь глазами в вонючую дверь и заношу серую ногу на тротуар.

Я ухожу, ухожу, я должен уйти…

– Куда ты пошёл, мистер?

Пауза.

– Ты должен мне заплатить, даже если ты пьяный в задницу.

Помолчав, я оставляю на вонючем запятнанном сиденье случайную купюру, бью дверью и ухожу домой. Забыться, уснуть, спрятаться.

Нет, конечно, забытьё и сон – разные вещи. Я как будто давно уже не сплю, а только забываюсь. Улёгшись далеко за полночь, встаю очень рано и долго лежу в постели, молча глядя в тусклый потолок. Осенью и зимой особенно невыносимо – ни солнца, ни света, ни тепла, лишь ледяная темень и сменяющая её холодная, промозглая серость.

Когда так происходит, реальность с забытьём путаются.

Но этим утром мои глаза раскрываются совершенно чётко под тихий ропот будильника.

Восемь? Конечно, восемь.

Домой Лу вернулся в тихой истерике и потому не заметил, как столько проспал. Я приподнимаюсь, и что-то с болезненной силой сжимается внутри меня, и тоскливая пыль, осевшая на душе за ночь, взлетает ввысь от торопливого движения.

Мне вспоминается второй ночной сон; сначала смутно, потом всё смелее перед моими глазами вырисовывается нечто жуткое, тихое, нечто совсем недавно напугавшее меня.

Я помню, что засыпал с клокочущим раздражением в сердце, однако, забывшись, ощущаю лишь спокойствие. Кажется, будто из души пропало всё, что прежде мутило и смущало её, и осталась лишь чистая, юная, покойная пустота.

Я стою в полумраке.

Я чувствую вокруг твёрдые предметы: дерево. Дерево, скамья. Множество скамей. Спинки, спинки, спинки. Цветное стекло. Темень. Окна нет. Я опускаю глаза на холодный деревянный пол и вижу, как сквозь доски тянется тонкий луч света. Он указывает, зовя, и я слежу за ним: он плывёт и достигает черного мешка. Но это не мешок, а полы сутаны.

Луч широко растягивается и вспыхивает ярким светом.

Действительно, сутана, всё сутана, а священника нет. Ни рук, ни лица, лишь очертание тела: голова скрыта подобием капюшона, жёсткий воротничок почти беспомощно болтается во тьме. Сутана молчит, стоя передо мной, я вижу, что она легко качается в воздухе. Полы – чуть влево, полы – чуть вправо.

Моя очищенная пустота срывается в обрыв.

Мне страшно.

Что же ты висишь? Что молчишь?

У меня дрожат руки, мне хочется схватиться за деревянную спинку позади, но тело не повинуется, заворожённо стоя перед чёрным молчаливым одеянием. Ожидание становится невыносимым; у меня получается дёрнуться в сторону, и мельком глаза я вижу, что сутана дёргается тоже.

– Спидозная собака ты, Скофилд!

кто это сказал кто это сказал

Падаю в пропасть, как Алиса, и слышу, как кричит девичий голос. Откуда он мне знаком?

Перед глазами мелькают цветастые обои, красные, белые, жёлтые, зеленые, пёстрые-пёстрые, плывут рыбы… рыбы рыбы рыбы трава и ПЛОТВА, плотва, которую я ловил с отцом на озере Пирс, когда мне было пятнадцать или восемьдесят семь, не помню, не помню… Красноперая плотва! Такой не бывает, а она всё плывёт передо мной.

Пёстрый, быстрый поток закручивается, закручивается и…

Я смотрю, как ледяная вода, закручиваясь и закручиваясь, исчезает в сливной дыре. Подставляю ладонь под воду – холодно – и на душе так же. Я ненавижу кошмары, потому что каждый мне кажется вещим.

Издательство распахивает двери, и я вплываю в него с липким ощущением, будто нынешний день с сожалением погладит меня по голове. Я не могу объяснить этого и задумчиво скольжу по холодному полу, здороваясь направо и налево.

Благодушное отстранение.

Оно не вяжется с тем, что я перепугался во сне до смерти, но странная полууверенность сжимает мне сердце и заставляет его чуточку улыбнуться.

Я даже окидываю Келли ласковым взглядом. Келли – моя помощница, девушка очень красивая, но навязчивая, слезливая и шумная. Когда она впервые ко мне прибежала, я ужаснулся тому, сколько суеты человек может внести в отдел одним своим появлением, а приглядевшись, пожал плечами и взял на полную ставку.

Теперь держу её поближе и хорошо плачу за невообразимую расторопность, честность и отличную память, порой искренне сердясь, но не слишком: Келли – маленький маячок в мире бесконечных совещаний и дедлайнов, и лишь благодаря ей я всегда с точностью знаю, на кого и почему мне сейчас следует орать.

Сейчас же, задержав на ней подобревший взгляд, я попадаю в зону риска. Она немедленно встаёт и несётся ко мне со своим жирным ежедневником.

Снова едва не плачет.

– Доброе утро! Доброе утро, сэр!

– Доброе. – Я внимательно на неё смотрю. – Что-нибудь опять случилось?

– Как спалось? Да, это кошмар, – лопочет она, едва переводя дух, – миссис Стоукс вас не застала, но просила вам сказать и так посмотрела, ну, что я вообще, вообще не могла, хотя должна была, и вот… вы пойдёте, ну, вы представляете, что ей от вас надо? Чтобы самой вызывать так, как вы думаете?

– Подожди, помолчи, Стоукс сюда приходила?

– Да.

– Лично?

– Да!

– И сказала мне зайти?

– Да, к ней зайти! Она сказала: «Пусть мистер Скофилд…»

– Злилась?

– Да нет… Нет, наверное, не знаю. Скорее волновалась. Не кричала, не требовала, но передала, что настоятельно просит вас «заглянуть»…

– Стоукс – волновалась?

– Да!

– Боже мой, – бормочу я, переводя глаза на телефон. Спустя мгновение на моих губах поигрывает лёгкая ироническая улыбка.

Бедняжка Келли стоит рядышком и то краснеет, то бледнеет, а перед моими глазами красуется пара сухих строк:

Скофилд, в десять на рабочем месте тебя нет. Но загляни, как придёшь.

Даже если не хочешь, у меня новости.

Келли почтительно не заглядывает мне за руку, хотя очень хочет.

– Что, мистер Скофилд?.. Что такое?

– Она пишет, что у неё новости.

– Новости! Утром!

– Или вечером, какая разница, – отвечаю я.

– Это конец. Когда так было, что миссис Стоукс появлялась тут сама?

– Перестань.

Маленькое суетное существо всегда переживает за меня, как никто другой, но я знаю, что Келли совершенно так же переживала бы и за раздавленного дождевого червяка.

– Нет, это вы перестаньте. Но мы ведь шлём всю отчётность, занимаемся своим делом, каждый договор – сто копий, всё честно, всё в интересах изд… За что вызывать с утра? За что, мистер Скофилд?

– Я не знаю. Может быть, ей не с кем попить кофе, – миролюбиво улыбаюсь я, пряча телефонную тревогу.

– Спасибо, конечно, только не держите меня за дуру. Вы знаете, сэр, что я очень эмоциональная, и стоите, и только смеётесь надо мной. Знаете, какие глаза у меня были, когда она пришла?..

– Думаю, огромные.

– Ну вот именно.

– А зачем ты волнуешься раньше времени? Я сейчас пойду и всё узнаю.