На языке цикад – пленительная смесь

Из грусти пушкинской и средиземской спеси,

Он завирается, с Орландом куролеся,

И содрогается, преображаясь весь…

В прологе к «Дон Кихоту» сказано, что хитроумный идальго «стал тягаться» именно с «Неистовым Роландом»; на деле же рыцарь избирает для подражания более традиционные образцы. Сказочные приключения «Орландо Фуриозо» – включая полет на Луну! – всё же граничили с издевательством над простодушным читателем.

Заигравшийся Дон Кихот на первых страницах романа напоминает какого-нибудь ополоумевшего ролевика, готового до хрипоты спорить о том, кто стоИт выше – Рыцарь Пламенного Меча или Ринальд Монтальванский. Но это в начале пути; а в конце – Самсон Карраско, и стадо свиней, и страшная смерть выздоровевшего Алонсо Кихано Доброго… Немудрено, что пуристы XVI века, знать не знавшие о массовой культуре, предъявляли рыцарским романам те же претензии, что современные критики – фэнтези.

«Очевиден тот вред, который в наших королевствах приносит юношам и девицам, а также всем остальным чтение лживых и вздорных книг… ибо, коль скоро молодежь от безделья только этим и увлекается, она привыкает к тому, о чем повествуется в прочитанных ею книгах: к любовным переживаниям, баталиям, прочему вздору; и, возбужденная, как только предоставляется малейшая возможность, очертя голову бросается ее использовать…»А вслед за этим, как говорится, оргвыводы. Переиздания – запретить; тиражи – конфисковать и сжечь; новосозданные тексты – в цензуру. Аминь.

Автор «Дон Кихота» прекрасно понимал, чем заканчиваются подобные начинания. Неслучайно разбор библиотеки Рыцаря Печального Образа производят люди культурные и доброжелательные (Сервантеса они читали и ценят!), но… устали, отвлеклись и в огонь отправилось всё.

Жестокий век? Жестокие сердца? Именно так – и более того. Ведь и Дон Кихот предлагает отправить на костер всех, кто кощунственно отзывается об «Амадисе». В современной фэнтези многажды возникала тема смены культурных, а, вернее, мифологических эпох. «Белый Христос» сметает языческих богов, эльфы уплывают на Заокраинный Запад, измельчавшие хоббиты мрачно уходят в полые холмы… Не менее интересен – и почти не описан – иной перелом. Артуровский мир, в котором сошлись на поединке магия Мерлина и чары Морганы, сменяется миром ведьм и темных колдунов. «В среду после Вита 1528 года приказано некоему человеку, называвшему себя доктором Георгом Фаустом из Гейдельберга, искать себе пропитания в другом месте [за пределами Ингольштадта] и взято с него обещание властям за этот приказ не мстить и никаких неприятностей им не учинять…».

«Горелое мясо», – сказал Вильгельм Баскервильский о женщине, обвиненной в ведьмовстве. Жестоко, но честно. Смрад гари и серы висит над Европой, проникая даже в тончайшие изыскания ученых герметистов. Интеллектуалов, как обычно, соблазняет и развращает ВЛАСТЬ. Власть реальная, над телами и душами, и власть искомая, власть над порядком вещей, власть над ангелами и целой вселенной.

Я прекрасно осознаю, что такая картина чрезмерно «плакатна» и груба (Рабле, как-никак, тоже творил в XVI веке), но одной фразы Лютера достаточно для того, чтобы составить некоторое представление о духе времени: «Мы все узники дьявола, который наш царь и бог». Дьявол – «тысячеискусник», дьявол – мастер памяти (не случайно Джордано Бруно, величайший мнемоник всех времен, одновременно и величайший еретик), дьявол – политик (Дракула) и дьявол – ученый (Фауст). Одержимы и те, кто ему поклоняются, и те, кто с ним борются. Даже в середине XVIII века Ломоносов должен был осмелиться – и изобразить Бегемота и Левиафана не исчадьями ада, но по-своему необходимыми частями благого творения[4].

Но грань манит… ах, как манит, и как соблазнительно утвердиться по ту сторону!

О Кристофере Марло, самом ярком из предшественников Шекспира, известно не очень много и не очень мало, но – главным образом, из доносов, а жанр этот, согласитесь, весьма специфический. Правда ли, что смерть Марло в кабацкой драке была политическим убийством, или нет, – человек он был беспокойный и для властей неприятный. По слухам (вернее, по тем же доносам), богохульствовал; по слухам, проповедовал атеизм. Атеизм в то время трактовался очень широко – как вольнодумство вообще – и входил в число политических преступлений, поскольку официальной главой англиканской церкви была королева Елизавета.

Дело темное; но что интереснее всего – столь же темны для исследователей и читателей сочинения Марлоу. Нет в них столь любезной многим однозначности. На то они и трагедии, впрочем.

Доктор Фауст, надо сказать, и сам был личностью, вызывающей кривотолки. Для великого мага Агриппы Неттесгеймского (настолько великого, что о нем знает даже Гарри Поттер, не говоря уже о более продвинутых коллегах) – для Агриппы Фауст был отступником, обратившимся к чародейству, «столь же неразумному, сколь и нечестивому»[5]. Для Марло Фауст… кто?

Прежде всего – один из сверхчеловеков, к которым Марло так тянулся (по крайней мере, в своих пьесах). Тамерлан Великий, Варавва – «мальтийский еврей», и вот – Фауст, Новый Икар, дерзнувший взлететь на «восковых крыльях гордыни»,

И магия ему теперь милей

Любых утех и вечного блаженства

(здесь и далее – пер. Н. Амосовой).

Конечно, мы видим Фауста прежде всего таким, каким его изобразил Гете; и с этой точки зрения трагедия Марло – своего рода черновик великой мистерии, созданной двумя веками позже. Но такой взгляд ошибочен – и не только потому, что разрушает историческую перспективу. Марло и Гете, черпая вдохновение в народных книгах о Фаусте, изобразили двух совершенно разных людей.

«В начале было Дело», – провозглашает герой Гете, отрекаясь от бессильных и без-действенных наук. У Марло Фауст отказывается от всякой науки, всякой философии и тем более богословия, а главное – от принципа «Что будет, то будет». И цель свою он определяет просто: «Все, что ни есть меж полюсами в мире, Покорствовать мне будет!.. Искусный маг есть всемогущий бог». Человек – не просто хозяин своей судьбы; он должен стать господином всех судеб и всего мира. Знакомая идея, не так ли? Право же, ХХ век ничему не научил человечество, если и в начале XXI-го инфантильная фэнтези проповедует то же: всесилие человеческого «я», не сдерживаемого ни разумом, ни этикой.

Фауст начинает с детской обиды («Бог тебя не любит», – говорит он себе; перевод дословный!), за этим следует гедонистическое «Твой бог теперь – одни твои желанья», а затем:

…И в них [в желаниях] любовь сокрыта Вельзевула!

Воздвигну я ему алтарь и храм

И совершу там жертвы детской кровью!

Уберем религиозную риторику, Бога и Вельзевула – и что останется? Предельно четкая и жесткая причинно-следственная связь: тот, кто превыше всего ставит свои желания, способен на всё. И на убийство, и на вещи, худшие, чем убийство. А уж если под желания подводится идеологический базис… Марло, конечно, читал Макиавелли, и спорил с ним (не в «Фаусте»), а Гете договорил мысль до конца: в последнем акте его трагедии гибнут невинные старики, чей домик мешал государственным планам Фауста (ради людей! только ради людей!..)[6].

Борьбу добра и зла в душе Фауста Марло изображает настолько условно, что хочется сказать: «нарочито условно». Как в спектаклях-мираклях на сцену выходят Ангел Добра и Ангел Зла, подобно античному хору бросают в зал краткие реплики и удаляются, предоставляя самому доктору (и зрителю, разумеется) решать, какой путь надлежит выбрать. Что выбрал сам Марло? Исследователи отвечают на этот вопрос по-разному – в зависимости от собственных идеологических установок, поскольку о взглядах драматурга XVI века судить затруднительно. Осуждение Фауста в прологе и эпилоге – уступка цензуре и общественному мнению? убеждение автора?.. Мне кажется, что Фауст настолько же притягивал Марло, насколько и отталкивал, страшил и восхищал. На то и трагедия. Но драматург обладал замечательно точным пониманием природы зла, которое и воплощено в «Трагической истории доктора Фауста».