«История Куллерво», как и множество других начинаний, осталась неоконченной, но фабула ее, видоизменившись, превратится в одну из легенд «Сильмариллиона» – «Повесть о детях Хурина» (тоже, впрочем, неоконченную). Влияние Морриса тоже никуда не делось, но стало частью более сложной картины. (Оно заметно и в еще одном романе 1914 года – какая, однако, плотность событий! «Судьбы принцев Диведа» Кеннета Морриса, однофамильца великого прерафаэлита, – вариация на тему «Мабиногиона»; без Дивного Народа, конечно, не обошлось.)

В конце года Толкин приступает к большой поэме об Эаренделе (как вы уже поняли, он ее опять-таки не окончил). Пролог, названный «Менестрель отказывается петь», сопровождался первым прозаическим наброском, касающимся личной мифологии Толкина:

«Корабль Эаренделя плывет прямо на Север. Исландия. Гренландия и дикие острова: сильный ветер и гребень большой волны относит его в более теплые края, за Западным Ветром. Земля странных людей, страна магии. Дом Ночи. Паук. Он спасается из сетей Ночи с несколькими товарищами, видит огромный остров-гору и золотой город – ветер несет его на юг. Древолюди, солнечные жители. пряности, огненные горы, красное море: Средиземноморье (потеря корабля (путешествие пешком через дебри Европы?)) или Атлантика. Домой. Стареет. постройка нового корабля. Прощание с родным севером. Снова плавание на запад, на край мира, туда, где солнце уходит в море. Он уплывает по небу и больше не возвращается на землю».

«Древолюди» и гигантские пауки найдут свое место в «Сильмариллионе» и «Властелине Колец»; а «Менестрель» вводит чрезвычайно важную для Толкина тему – исчезновения, утраты волшебства. Уход эльфов из Англии часто описывали авторы рубежа веков, но лишь Толкин ввел этот сюжет в более широкий контекст: эльфы уходят из мира людей, однако даже их собственный мир, как выяснится позже, подвержен невосполнимым потерям.

Но мелодии нет, и слова позабыты,

И Солнце увяло, и сед лик Луны,

Лодьи фейри гниют, тиной моря увиты,

Жажда чуда и пламя в сердцах холодны.

(Пер. А. Дубининой)

И здесь вступил в действие еще один фактор: «сильнейшее эстетическое наслаждение, которое дарит язык сам по себе». Толкин открыл его около 1908 года, изучая готский, – и даже не столько открыл, сколько осознал, потому что несуществующие языки придумывал с детства. Впоследствии он не раз повторял, что «скорее “истории” сочинялись для того, чтобы создать мир для языков, нежели наоборот».

Языковая и культурологическая интуиция заставили Толкина углубиться в мифологическую реальность, стоящую за строками древнего поэта, а «история» о небесном мореплавателе оказалась прочно связана с очередным лингвистическим замыслом. Как раз в конце 1914 года Толкин начал разрабатывать квэнью (Qenya), или, как он с притворной скромностью выражался, «мой дурацкий язык фейри»[152]. Толкин уже три года как погрузился в грамматику финского языка – это было «все равно что найти винный погреб, доверху наполненный бутылками потрясающего вина, причем такого букета и сорта, какого ты в жизни не пробовал. Я просто опьянел; я оставил попытки изобрести “не сохранившийся в письменном виде” германский язык; а фонетика и структура моего “личного языка” – или череды придуманных языков – приобрела отчетливый финский колорит».

Много позже, в 1931 году, Толкин прочитает лекцию, посвященную своему «тайному пороку» – изобретению языков, где выскажет чрезвычайно важную мысль (важную, в том числе, и для нашей темы): «…Для идеального искусственного языка требуется наличие, хотя бы в общих чертах, мифологической составляющей. Не только потому, что продуктом более или менее законченной структуры неизбежно станут стихи… Творение языка приводит к творению мифологии».

Он знал, о чем говорит: квэнья, чьи фонетика и лексика были серьезно разработаны уже в 1915 году, оказалась «языком квэнди, каковы суть остатки эльдалиэ, живущие ныне на Толэрессеа», – языком эльфов, обитателей Одинокого острова по ту сторону океана. Такова «лингвистическая ситуация», в которую требовалось вписать уже существующие имена – того же Эаренделя[155]: древнеанглийское слово оказалось по происхождению эльфийским.

Одно за другим возникают стихотворения, в которых описаны пока что не изведанные земли; поэзию сопровождают рисунки карандашом и акварелью, странно напоминающие работы Чюрлениса. Мертвый и пустой град Кор, звездный причал близ врат Луны, где останавливается на своем вечном пути корабль Эаренделя…

На запад Солнца, на восток

Луны – в волнах морских

Вознесся одинокий холм,

Чьих башен мрамор тих –

Там, за Таниквэтиль,

Где Валинор.

Туда приходит лишь одна

Звезда, бежав Луны;

Там плоть Двух Древ обнажена –

Того, с Цветком ночным,

Другого, что с Плодом дневным,

О Валинор.

(Пер. А. Дубининой)

Несомненный отзвук сказочного образа страны «на запад от Солнца, на восток от Луны» и возможный – стихотворения Йейтса о «золотых яблоках Солнца, серебряных яблоках Луны». Акварель, размещенная на соседней странице альбома, изображает дивный город на холме, обрамленный, словно рамой, двумя умирающими деревьями, с ветвей которых свисают светила.

Толкин называл «Побережья Фаэри»[156]  «первым стихотворением [своей] мифологии» – может быть, потому, что замысел явился ему (если верить почти неразборчивой записи) уже в 1910 году; или потому, что именно здесь на смену образу (Эарендель) приходят мотивы – основа будущих сюжетов.

Сюжеты потенциально содержались уже в квэнийском словаре, полном слов звукоподражательных (калонгалан, звон колоколов; килинкеле, перезвон колокольчиков), ни на что не похожих (эрессеа, одинокий; морвен, дочь тьмы, Юпитер, жена Эаренделя) и… реконструкций. Некоторые слова квэнья оказываются праиндоевропейскими: оа (шерсть) явно родственно индоевропейскому *owis, откуда латинское ovis и английское ewe (овца). Корень ульбанд- (чудовище, великан) не менее явно связан с готским ulbandus (верблюд, слово, родственное английскому elephant – слон)[157].

Для сравнения: Дансени на месте Толкина дал бы набор произвольно вымышленных слов, смутно перекликающихся с античными или древневосточными; Кэбелл, ничего  не придумывая, соединил бы в столь же произвольном порядке элементы десятка мифологий, каждый из которых одновременно подчинен общему замыслу и свободно может быть заменен едва ли не любым другим. Языковое чутье Толкин позволило соединить неуемную фантазию Дансени с обилием культурных аллюзий Кэбелла.