Впрочем, Александр Игоревич затворничеством не тяготился, ибо визиты к нему деловые да тайные, прекращаться и не думали. Особенно один визитёр Ольгу Николаевну удивил.

Подъехала карета, не сказать, чтобы богатая, но и не потрёпанная, не как та на коей Барковы ездили. А из неё кучер помог барышне выйти. Барышня одета по-столичному, держит себя с достоинством и даже некоторым шиком. А на лицо чухонка чухонкою, ну или ижора, Ольга в них не разбиралась. Павел Ильич, а он в это время как раз отъезжать собирался, увидавши ту барышню столбом стал, да рот раззявил. Так и простоял весь час не двигаясь покуда чухонка та ко входу шла.

Ольга Николаевна вознамерилась, было, поприветствовать гостью, на правах хозяйки. Но тут, незнамо откуда, Лизка выскочила. Увидала чухонку и с визгом, — «Катька! Лахудра ты белоглазая! Где пропадала столько!?» — на шею ей кинулась. А после, ухватив ту за руку наверх повлекла, в покои Александра Игоревича.

Из этого княжна вывела, что приезжая никакая не дворянка и, следовательно, излишние реверансы ей не положены. Но любопытство! Любопытство съедало Ольгу аки зверь ящер, легенды о коем до сих пор на «Волхове» помнят. А, из доступных источников, поблизости лишь Востряков оказался. Вот к нему Ольга Николаевна и обратилась.

— Паш? И вот что сие было?

— Бляжья верность, — туманно и матерно ответствовал Павел Ильич.

— А?

— Ой, простите, сударыня, — повинился Востряков, и отчего-то покраснел, — так, знакомая наша с Сашкой одна. Из Петербурга. Просто не ожидал её здесь увидать. Как и не знал, что они знакомы с Лизкою. Это всё мелочи, Ольга Николаевна, пустое. Ты внимания-то не обращай.

Сказал и уехал. Эх, молод был Преображенец. В женском племени разбирался слабо, хоть в благородных, хоть в холопках. Ему бы и граф, какой никакой, в возрасте, и самый сиволапый крестьянин, разъяснили бы — нельзя бабе сказывать — «Не обращай внимания». Оно ж, тогда вдвойне интереснее выходит.

Ольга только хмыкнула на рекомендации Вострякова, и устроилась на солнышке, у выхода, вроде как с вышиванием. А что, на дворе тепло, ветерок весенний балует, тень от старых сосен, не сказать чтобы плотная: солнышко пропускает. Сидит себе княжна иглой в полотно тыкает, и даже не думает, что у неё там выйдет. Ждёт. Ага, дождалась.

Княжич на крыльцо вылетел, за руку Катьку эту вытягивая. Та хоть и путалась в юбках, и семенила потешно, но всё же за Темниковым поспевала.

Вылетел и заблажил прямо со ступеней, — Лука!

Надобно сказать, что Ольга впервые слышала крик мужа. При его хрипоте это даже не крик, а какой-то рёв с рыком получался. От неожиданности она даже иглой укололась. Лука вывернул откуда-то из-за пристройки и вопросительно уставился на княжича.

— Такое дело, Лука, — начал Темников, — купцов Московских, «друзей наших», потравили в Петербурге. Едешь сейчас же с Катериною, и на месте глянешь, ужо, что там да как. Узнаешь кто, к ним наведывался, по вещам их поройся. Ну да не мне тебя учить.

Варнак, молча, кивнул.

— Батюшке я письмо напишу, — меж тем, продолжал княжич, — он тебе людей, при нужде, выделит. Ну, или ежели ещё какая надобность возникнет, тоже к нему обращайся. Вот чую я что-то купцы интересное раскопали, коли за них так взялись.

Лука, молча внимал, а Катька всё что-то сказать пыталась.

— Что ещё? — раздражённо воззрился на неё Темников.

— Кушать хочется, ваше сиятельство.

— Угу, — недовольно поморщился тот, — Лука, отведёшь её на кухню, да вели Глаше, чтоб расстаралась, да обиходила гостью. Ну и с собой пусть вам снеди, какой никакой уложит. Да, вот ещё, — княжич сунул в руки чухонке туго набитый кошель, — за труды твои, красавица.

— Благодарствую, ваше сиятельство, — с поклоном приняла та кошель, и руку княжичу поцеловала.

На том и в дом ушли, а Ольгу так и не заметили. А любопытство Ольги Николаевны на том не утихло, напротив, пуще прежнего разгорелось. Что это за Катька, отчего выглядит и выезжает аки барыня, а кормят её на кухне, со слугами? Каких таких купцов потравили, и отчего Темников так этому рад, и взбудоражен даже? Одни загадки. Впрочем, Ольга и сама, лишь недавно став Темниковой, тайны свои имела. И оттого Александра Игоревича осуждать и не думала. Ей ещё с детства голозадого, батюшка привил понимание, что не всякую знанию в бабский ум подавать надобно, есть и исключительно мужеские дела. А о делах княжича, разве что Лука понимание имел, да ещё Лизка. Рыжая даже поболее, пожалуй. Ольга припомнила свадебную ночь и залилась румянцем, — " Господи, как же стыдно«!

Лизка, да. Но у Лизки не спросишь — опять отшутится, или разговор в другую сторону повернёт. Да и странная она сделалась, Лизка-то. Вот и раньше была такою, с лёгкой придурью, а теперь и вовсе непонятная стала. Дела свои, малярные она, конечно, не забросила, но и новую страсть приобрела: княжонка Дмитрия обихаживать. И бегала вкруг него и тетешкалась, дворню всю запугала так, что от неё шарахаться начали. Все, от скотника до девок сенных. То ей поросёнок визжит громко и княжичу спать мешает, то девки плохо в детской убрались, а пыль она для дитяти зело вредная есть. Да что там дворня, Дашка, для которой рыжая завсегда кумиром была, наподобие золотого идола Вавилонского, и та от Лизки прятаться стала. Смешно сказать, девка и на неё, на Ольгу посматривала подозрительно: а ну как, навредит матерь нерадивая её драгоценному Дмитрию Александровичу. А уж чего кормилица от рыжей натерпелась, то и рассказать страшно.

И в делах художественных у Лизки ступор случился. Не могла она более картину свою без Темникова писать, непременно ей княжич позировать должен был. Ну, так, а его попробуй, вызови. То в делах, то не в настроении. Да ещё и требовал, чтобы, когда он статую перед Лизкою изображает, так никто его беспокоить не моги. Или загодя, тогда упреждать надобно.

«Вот и что оне там малюют, — недоумевала Ольга Николаевна, — что выйти к людям не могут. Нагишом, что ли, княжича изображают? В виде фавна, али еще, какого сатира. А что? У рыжей ума хватит, и не такое непотребство учудить». Но, на самом деле, княжне было завидно. Как-то так вышло, что самые значимые и дорогие, в последнее время, люди в круг свой принимать её не спешили. Ах, да, ещё и над внешностью своею Лизка поизмывалась. Для чего-то остригла волосья коротко, чуть ли не по плечи, и платье носить мужское стала, вот как раз то в коем Ольга её впервые увидела. Лазоревое с синим. Ну, разумеется, это когда она не робу свою, краской заляпанную напяливала.

Ольга шутила даже что малец, как говорить начнёт, её не тёткою Лизкою звать станет, а дядькою. На что рыжая лишь плечами пожимала, мол, он княжич и оттого в своём праве. Вон, Александр Игоревич, её кикиморой косорукой кличет, так всем же ясно, что она не кикимора. Не понимала Ольга Николаевна, такого к себе отношения, не понимала, но помнила, кем себя Лизка мнит. Псицею хозяину преданной, а какая разница той псице как её человек зовёт. Главное чтобы за ухом чесал, да рядом быть дозволял. И Ольга видела, подмечала, как ждёт рыжая малейших проявлений хозяйской милости. Как озаряется улыбкой веснушчатая мордаха, когда Темников, так, мимоходом потреплет её по ржавым космам. И в такие моменты Ольге и самой радостно за девку становилось. Радостно, и немного ревниво.

Февраль 1742

Кугель Пётр Григорьевич с гордостью, и некоторой грустинкой наблюдал за сборами своего воспитанника. Чёрные кюлоты, белая сорочка, чёрный камзол, и чёрные же, тёплый кафтан с треуголкой. Вот как знал, что сей наряд пригодится. Сейчас он был очень уместен. Казалось, вместе с платьем и суть Никиткина меняется, куда-то уходит романтическое простодушие, да проявляется угрюмая сосредоточенность. А мечтательная, детская улыбка превращается в высокомерную гримасу, явно подсмотренную у кого-то из Темниковых.

— Пётр Григорьевич, — подал голос отрок, не прекращая сборы, — ты вот никогда не сказывал, а я не вопрошал. Но может теперь время пришло, скажи-ка, а мы с тобой не родственники, часом?