— И скажите, матушка Ольга Николаевна, на што мне энтот Гришка?

— Не льстись, Дашка, сверх меры, — с деланной строгостью одёрнула её Баркова, хотя было заметно, что подобное обращение ей приятно, — прям уж «матушка». Чем тебе Григорий то не угодил?

— Да всем хорош, — согласилась Дарья, — и на лицо пригож, и статью не обижен. Да только доблести-то в нём токома за зад хватать да на сенник тащить. Простите великодушно на худом слове, барышня. Вы меня лучше в Москве аль в Питере за управляющего домом выдайте, иль ещё за какого-нибудь мужа дельного.

— Вот точно Македонская, — рассмеялась Ольга. — А ну как он старый будет?

— И что, что старый, — разгорячилась Даша, — так даже лучше. Он и на сторону глядеть не станет, и деток воспитает в разумении и вежестве. И меня, жену молодую да ласковую, всяко вернее одарит, чем юнец бессмысленный.

— Экая ты, Дашка, меркантильная оказывается, — как-то даже разочарованно пробормотала Ольга Николаевна. — А как же любовь?

— Любовь — то ваши дела, господские, — почему-то зло процедила девка. — Любовь на стол не поставишь и дитё в неё не оденешь. Ой, простите дуру, барышня, то язык мой вредный мелет что ни попадя.

— Да отчего же, — поджала губы Ольга, — верно ты всё сказываешь. Любовь — то дело господское, и неча туда в лаптях лазать.

И к окошку отвернулась. Настроение, ещё недавно безоблачно-игривое, отчего-то враз испортилось, и солнце, бросающее ломкие тени сосновых хвоинок, уж не казалось ласковым, а раздражало липкой жарой и душной пыльностью.

Нет, Ольга не была инфантильной дурочкой, воспитанной на гальских пиесах, что вошли в моду с воцарением Елизаветы Петровны, и что такое здравая расчётливость понимала правильно. Но Господь всемогущий, ей было лишь девятнадцать, и романтические мысли нет-нет, да и посещали голову.

Илья Местников. Илюша был, пожалуй, идеальным кандидатом в мужья. Ольга знала его всю свою жизнь, и знала, что от него ожидать. Ну, разве что окромя того, о чём девице знать не положено. Рода Местниковых и Барковых дружили от дедов-прадедов. Вот случается зачастую, что соседи враждуют друг с другом. Так нет. Это не про них. Да, наверное, случались какие-то споры, там из-за лужков у болотины или за рекрутскую очерёдность. Но Ольге то не было ведомо. Местниковы друзья и соседи, а более неважно. И всё детство и юность Ольга провела на два дома, со своей лучшей и единственной подругой — Настей Местниковой. И дорогу, по которой они сейчас возвращались в родное поместье, она могла пересказать, даже если её разбудить ночью.

И вот когда она уж начала входить в возраст, папенька заговорил вдруг о том, что не плохо бы породниться с соседями, что вдвоём и «батьку бить веселее», ну и ещё сотню причин вплоть до пресловутых лужков. Ольга попервой не понимала к чему сии разговоры. А потом, повзрослев, сообразила.

Софья то, сестра старшая, уж замужем давно, в столице проживает, Алёша ещё мал, да и не ещё даже, просто мал для Насти. Вот и выходит, что роднить семьи ей придётся. Ни какого отторжения сия мысль у младшей Барковой не вызвала. Илюшу она действительно знала сызмальства, ещё с тех пор, когда они с Настей кувшин клюквенного морса ему на голову с балкончика выливали. А опосля хихикали, прячась под лестницей от разгневанного старшего брата Анастасии. Местников был вполне себе приятным молодым дворянином, и на лицо не урод, и разумом не обижен, а что старше её на пять лет — так не на двадцать же.

Свою жизнь в виде хозяйки поместья Местниковых Ольга представляла слабо. Мария Ивановна — мать Ильи да Насти — держала всё под неусыпным контролем, и влезать в отлаженную систему, рискуя всё испортить, ей казалось кощунством. А вот о жизни в большом граде — Москве иль Питере она мечтала. Не без того.

Нет, конечно, не как дура Дашка покорять столицу в красном сарафане, но если уж совсем откровенно, то очень близко к этому. А Любовь? Потом придёт, наверное.

Тем временем карета стала замедлять ход, а после и вовсе остановилась. Дорога в этом месте спускалась в низину, и обочины густо заросли бузиной. Остановили их двое. Оба одеты схоже, но видно, что не ровня. У того, что у их кучера дорогу выспрашивал и ткань, и отделка на кафтане попроще, да и вооружён он саблей в отличие от второго. Это то при шаге, как и должно быть дворянину. И возрастом они разняться — дворянчик молод, может чуть старше самой Ольги, черноглаз, чернобров и черноволос. Шрам у него на лбу приметный, наискосок. Бровь левую приподнимает, отчего лицо удивлённым кажется. И одет во всё чёрное, от треуголки до сапог. Выглядит при этом хищно да высокомерно. Второй же, хоть и не старик ещё, а волосом сед и взгляд у него цепкий, недобрый. Такому, сразу видно, человека зарезать — что высморкаться.

— Ох, каков красавчик, — Дашка меж тем рядом у окошка пристроилась и шептала на ухо, — этот точно зайцу вслед свистеть не станет.

«Вот что за чушь ты несёшь!» — хотела возмутиться Ольга Николаевна, но в этот момент дворянин сунул два пальца в рот и свистнул. Так резко и пронзительно, что мерин под ним аж присел от неожиданности, а лошади, впряжённые в карету, испуганно заржали.

— А? — недоумённо уставилась Ольга на Дашку. Та лишь головой затрясла, мол, не причём я, оно само как-то.

Меж тем из бузиновых кустов выбрался ещё один путник, впрочем, присмотревшись, Баркова поняла, что это всё же путница. Да и не мудрено было спутать поначалу — девица сия нарядилась в охотничий костюм, мужского крою, каковой сказывают, с лёгкой руки императрицы Елизаветы Петровны в моду вошёл. А ещё…

Она была рыжей. Непослушные локоны огненными языками выбивались из-под сбившейся треуголки, юное правильной формы лицо было щедро усыпано яркими веснушками. Даже глаза у неё оказались рыжими, как у кошки. Вот этими-то глазищами обрамлёнными, рыжими же ресницами она по карете мазнула, будто вскользь, и к дворянчику повернулась.

— Пошто звали, ваше сиятельство, я так спужалася ажно зад крапивой поколола.

В это время седовласый договорил с кучером, и карета тронулась в путь. Уже отъезжая, Ольга услышала, как юноша выговаривает невоспитанной девице.

«Сиятельство, — подумала она, — значит граф, как минимум».

***

— Это вот что сейчас было? — поинтересовался Темников у Лизки. — Что за идиотская фронда[2]?

— А нечего! — запальчиво воскликнула она. — Пусть эта мышь не пялится из-за занавесочек.

— Какая, к лешему, мышь? — растерялся княжич.

— Да девица эта, из кареты.

— А? — перевёл Темников взгляд на Луку.

— Бабы! — коротко пояснил тот и плечами пожал.

— Угу, — согласился княжич, — это конечно всё объясняет. Ладно, Бог с ними, с мышами. Ты как, удачно съездила?

— Удачно, Александр Игоревич, значит, о хуторе том слыхали и даже название сказывали — «Вдовий». Но где он находится — не ведают. Где-то на болотах. Только люд местный туда не ходок. Неча на тех болотах делать, там даже клюква мелкая да кислая, а брусники и вовсе нет. И ещё сказывают, что нечисть окаянная в тех местах обитает, такая, что любого заморочить может. Говорят, Анюта — жена Василя мельника — лет пять назад на тех болотах заплутала, а домой вернулась уж в тягости. И что примечательно, и сама она, и Василь — волосом русы да голубоглазы. А мальчишка у ей народился чернокудрый с глазками, что твои уголья, да лицом тёмен. Ясно же, что от болотника понесла. Только, я думаю, враки это. Та Анюта верно с цыганом спуталась, а на нечисть безвинную напраслину возвела. У нас на селе, ежели упомните, Марьяна была. Ну, та, что о прошлом годе в омуте утопла. Так вот, про неё сказывали…

— Господи, — взмолился Темников, устремив взор к небесам, — ответь! Для чего мне эта информация?! — небеса промолчали.

— Так я и сказываю, — как ни в чём не бывало продолжила Лизка уже другим тоном, хитро при этом стрельнув глазками на княжича, — где хутор находится — никто не знает. Но вот на дороге, что вкруг тех болот ведёт, некий Ерема трактир содержит. Места те не людные, не езжие, так пару-тройку раз в году купец какой-какой-то объявится. А Ерема мужик зажиточный, добра у него, сказывают, куры не клюют. С чего бы такое?