Касания княжича были мягкими, осторожными, Лизка даже могла бы сказать робкими и несмелыми. Могла, кабы это кто другой был, а не Темников. К его сиятельству слова сии примерять глупостью несусветной казалось. Но пуще всего будоражили её нутро не откровенные касания и не тяжёлое дыхание Александра Игоревича. Его глаза, этот взгляд изучающий, испытывающий неотрывно следящий за дрожанием ресниц, за изгибами губ, за быстро меняющимися гримасками. Темников, не отрываясь, приник взором к её лицу, и Лизка в ответ даже моргать не смела. Лишь чувствовала, как мучительная истома расползается вдоль хребта, как ноги сами по себе раздвигаются в стороны, бесстыдно открывая доступ к сокровенному.

Пальцы княжича нырнули в рыжий пожар её междуножья, и Лизка вдруг ощутила, что во всём мире божием не осталось воздуху. Вот вроде и дышит она, грудину чем-то заполняет, а кажется, будто пустоту вдыхает. Темников продолжал движения рук, меняя ритмы, изучая и подстраиваясь, а Лизке вдруг примерещилось, что она по тёмной поре по двору идёт. А в руках у неё таз с водой колодезной, холодной и вкусной до изумления. Таз полон и тяжёл, но Лизка несёт его, страшась расплескать. Потому что пролить ту воду страшно так, что губы дрожат, жутко так, будто умрёшь после этого, и… невыносимо притягательно. А с каждым княжичевым движением, с каждым вжиманием пальцев в её естество словно ещё кружку сверху доливают. Лизка замирает, напрягшись, вытянувшись, в попытке остановиться, удержать равновесие, но тут Темников касается губами уголка её губ. Девка мотает головой, отказываясь признавать поражение, разворачивается и, неожиданно уткнувшись в живот княжичу, втягивает сквозь ткань сорочки до невозможности одуряющий запах распалённого тела. И всё. Не донесла, расплескала, не выдержала. Ухнула с головой в болючую нежность, захлебнулась радостным ужасом. Её так придуманной той водой окатило, что Лизка забила пятками по струганным доскам, замычала Темникову в живот протестующе. А руками от воздуха судорожно заотталкивалась.

После, когда княжич уходил ужо, так и не попарившись, она, решившись, предложила: — Ваше сиятельство, когда ввечеру постелю вам стелить стану, я могу… Нет, — тут же поправилась, — я хочу до утра у вас остаться. Ежели дозволите, конечно.

Темников замер в дверях, будто бы колеблясь, а после хмыкнул неопределённо и, не оборачиваясь, обронил: — Дозволяю.

Сентябрь 1748.

Раньше, до отъезда Софьи Николаевны в Петербург, отношения меж сёстрами Барковыми были… да никакими они не были. Слишком большая разница в возрасте для дружбы и слишком разные характеры. Соня девицею была упрямой и немного вздорной. Оттого Николай Иванович, человек по натуре мягкий и всякого скандалу бегущий, даже не пытался сладить со старшей дочерью. Меж тем девица сия с младых ногтей чётко разумела, чего она хочет, а пуще того, чего не хочет.

Не хотела она всю жизнь оставаться провинциальной барышней. Не хотела выходить за одного из соседей, такого же замшелого провинциала, и до скончания дней гонять ленивую дворню, да отмечать в амбарной книге сколько возов сена на продажу ушло. Софью Николаевну манили большие города, блеск столичной знати и кипение страстей в дворцовых интригах. Бог весть, каких усилий стоило батюшке устроить ей поездку в Петербург на мескерад. Какие связи он задействовал, какие знакомства вспоминал. Однако же устроилось. В столицу они съездили. А там Соня, используя всё своё обаяние вкупе с упёртостью, за один вечер очаровала наследника рода Зваричей, блестящего офицера лейб-гвардии Семёновского полка, двадцати пяти летнего красавца Владимира Андреевича. Да так очаровала, что к окончанию седмицы, отведённой на Питерский вояж, он у её батюшки руки Сонечкиной попросил.

Со свадьбой тоже затягивать не стали, и вскорости Софья Николаевна Зварич отчий дом покинула, и даже погостить не наведывалась. Родители тоже лишь пару раз к ней приезжали, и то на рождение внуков. Вот так и вышло, что сёстры почитай семь лет не виделись. И не увиделись бы ещё, кабы Николай Иванович письмо старшей не написал. Конечно, бумаге он стыдных подробностей не доверил, отписал лишь, что Ольга суету мирскую отринуть собирается да пострига жаждет. И коли Софья с сестрёнкой попрощаться желает то сейчас самое время.

Соня как письмо то получила, так и сорвалась на родину сестрицу вразумлять. Нет, противу монастырей она ничего не имела: кто-то ведь должен перед лицом господа грехи людские отмаливать. Но почему Оля? Что девица девятнадцатилетняя о грехах знать может? Чем ей мир вне стен обители не угодил ужо? Оставила сыновей на Володиных родителей и приехала. И сразу, не сменив одежды дорожные, Оленьку разыскивать стала.

Младшая Баркова в саду отыскалась, в беседке. Да не одна. Софья сестрицу помнила вечно смущающимся, угловатым подростком, эдаким щенком нескладным. А теперь перед нею львица молодая предстала, сильная да уверенная. Эх, как она эту болтушку соседскую отбила, и не постеснялась же князьями какими-то пугать. Толком Соня разговор не слышала, поняла лишь что рассорились подруги. А как, да почему и неважно, в общем-то. Лишь когда Местникова ушла, а скорей даже убежала, Софья сестру окликнула. Та развернулась испуганно. Взрослая, красивая, черты их Барковские фамильные помягче чем у самой Сони будут. Только мордаха зарёванная, да нос припухший, а так всем хороша девица.

— Соня приехала, — выдохнула Ольга обрадовано и обниматься бросилась. Обняла крепко, засопела, как в детстве, обиженно, когда ударилась больно, а в рёв пускаться не велят.

— Ну-ну, — успокаивающе погладила её по плечу Софья, — будет тебе, маленькая.

— Эй, — шутливо ткнула старшую сестру кулачком в бок Ольга, — я не маленькая! Это ты дылда! И хихикнула, носом шмыгнув. А после ухватила Соню за руку и в беседку потащила на лавку.

— Ну, рассказывай давай. Как живётся тебе, как там мои племянники, как Питер?

— Тише, тише, — подняла руки в останавливающем жесте Софья, — не части. Всё расскажу, всё поведаю. Но после. Ты сперва объясни, что за блажь в голову тебе взбрела, в какой монастырь ты собралась?

— Пустое то, — посерьёзнела Ольга, — никуда я уж не еду.

— А всё же? Что было-то?

— Потом, — отмахнулась Ольга, — нет желания рассказывать.

— Оля! — как встарь, попыталась надавить голосом Софья.

— Соня! — проявила непокорство младшая сестра.

«Совсем выросла девочка, — с неожиданной теплотой подумала Софья, — теперь на неё уж не цыкнешь, не приструнишь. Теперь с ней считаться придётся».

— Оленька, — изменила она тон, — ну пойми же ты, маленькая, я ведь переживаю. Я как письмо от батюшки получила, так с тех пор и места себе не нахожу. Не знаю что уж и думать. Я ведь всегда на твоей стороне, сестрица, поделись, расскажи что случилось-то.

— Всё хорошо, — Ольга успокаивающе тронула сестру за плечо, — всё уже в порядке. А случилось… Она замялась. Ольге страшно не хотелось врать, но и правду говорить было никак нельзя. Княжич по этому поводу высказался вполне определённо, и нарушать их договорённость она бы не осмелилась. Наконец решившись, она начала. — Соня, этим летом кое-что произошло, — Ольга мялась и запиналась в попытках подобрать верные слова, — я от Местниковых возвращалась, когда на нас напали, ну на карету то есть.

— Господи, — ахнула Соня, — кто?!

— Не знаю, разбойники какие-то, да и неважно сие. Охрану нашу всю побили, а меня с Дашкой в полон захватить вознамерились. Ольга всё убыстряла речь, нервно комкая платок.

— Но всё же свезло нам: один молодой дворянин с оказией в тех местах случился. Вот он со своими людьми татей-то и упокоил, а после до дому нас сопроводил.

— Господи, — повторила Софья, — как же ты напугалась, бедная, что в обители спрятаться решила.

— Нет, — возразила Ольга, — не так. Вернее да, напугалась, конечно, но в монастырь не за тем уйти собиралась. Понимаешь, — она вновь замялась, подбирая слова так, чтобы и не соврать и в то же время правду утаить, — тот дворянин, ну что меня от лихих людей уберёг. Я ведь ему благодарна была безмерно. Вот. А после он уехал, и чуть позже некое обстоятельство обнаружилось. Понимаешь?