Ольга почувствовала, как у её задрожали губы. Она обвела взглядом присутствующих в поисках выхода из этого кошмара. Тщетно, Лука перебирал трофеи, княжич с высокомерным любопытством рассматривал пленного. Только Лиза внимательно, изучающе не отрывала глаз от её лица. На некоторое время их взгляды встретились, замерли. Один испуганный, обречённый и другой рыжий, задумчивый.

Видно, что-то для себя решив, Елизавета поёжилась, невесело улыбнулась и медленно подняла руку, вооружённую баронским пистолем. Взгляда, при этом, от Ольгиных глаз она не отрывала.

Бах! Гулко прозвучал выстрел, и Барон, фонтанируя кровью из пробитой шеи, завалился на бок.

— Ой! — удивлённо воскликнула Лизка. — Как это?! Оно само стрельнуло!

— Зачем? — сухо поинтересовался Темников.

— Да само оно! Честно!

— Ясно, — устало выдохнул княжич, переводя взгляд с Лизки на Ольгу и обратно, — как домой приедем, напомни, чтобы я распорядился выпороть тебя за своеволие.

— Так голова то цела, — попыталась избежать наказания Лизка, — её можно в меду заквасить и так в Петербург привезть. Я читала в книге, так можно.

— А и мёд ведь есть, — тут же поддержала её Дашка, — в дому том, — махнула она рукой, — цельная кадушка. Я видела.

— Моя любимица, — с гордостью сообщила Лизка, ласково погладив девушку по голове, — всё видит, всё замечает.

— Капусту в поместье квасить будешь, — отрезал княжич, — собираемся да поехали, нечего здесь делать более. Надеюсь ваш батюшка, — обратился он к Ольге, — выделит людей позаботиться о мёртвых.

— Разумеется, — подтвердила та, — и всё же, Александр Игоревич, может быть вина Лизы не столь…

— Сударыня, — невежливо перебил её Темников, — позвольте мне самому решать, как поступать со своими людьми.

Карета, как и лошади, за три дня никуда не исчезли. Лука сноровисто запряг пару гнедых одров из конюшни Барковых, а остающимся на хуторе задал сена и наполнил поилки. Сам устроился на месте кучера, при этом странно взглянув на княжича и не менее странно заметив — карета. Третий раз. Чую неспроста.

— Ерунда, — отмахнулся Темников. — Не сравнивай нашу карету и эту колымагу, что ещё Фёдора Алексеевича [3] помнит.

Ольге стало даже немного обидно. Кобылу Луки привязали к заднику и знакомой уже тропой отправились восвояси. Только сейчас, сидя в изученной до малейших потертостей голубой обивки карете, на Ольгу с Дашкой свалился весь ком переживаний сегодняшнего утра. Ехали молча, невидяще уставившись в пространство. Лишь в начале пути Дашка обронила

— Сон, что с четверга на пятницу, он завсегда сбывается.

— Точно, — согласилась Баркова, — теперь и я верю.

А дальше тишина, только топот лошадиных копыт да скрип и в самом деле стареньких рессор. Лиза, проезжая мимо, несколько раз заглядывала в окно, будто проверяла, всё ли у них в порядке. Сокрушённо качала головой и ехала дальше. Наконец, не выдержав, она о чём-то переговорила с княжичем и, остановив карету, запрыгнула вовнутрь.

— Двигайся, красотка, — потеснила она Дашку, — с вами поеду, — сообщила очевидное.

Ольга ещё некоторое время таращилась в пустоту, но после, совладав с чувствами, заговорила.

— Лиза… Лиза, я хочу тебя поблагодарить за то… За то что ты сделала там, на хуторе. Нет, за спасение наше тоже, безусловно, но за то…

— Что барончика самозваного стрельнула, — не выдержала Лизка, — так пустяки это. Туда ему и дорога.

— Нет, — с жаром возразила Баркова, — не пустяки. Поверь, для меня это много значит. И если я или моя семья могут хоть как-то тебя отблагодарить…

— Да бросьте вы, Ольга Николаевна, говорю же — пустое то. Не велика услуга.

— И всё-таки, — настаивала барышня, — тем более из-за этого на вас княжич разгневался. Не справедливо если…

— Полноте сударыня, какая справедливость! — наиграно возмутилась Лизка. — Я вот как-то ухитрилась продать себя за серебряный полтинник так…

И тут Ольга не выдержала. Резко втянув носом такой близкий и тёплый запах лаванды, она громко всхлипнула и, судорожно вцепившись пальцами в рукав Лизкиного кафтана, разрыдалась у неё на плече. Уткнувшись носом в шею рыжей, Ольга давилась слезами и, похоже, даже подвывала в голос. Позорище, с одной стороны. Но если посмотреть иначе, то она вновь почувствовала себя ребёнком, маленькой девочкой, что ревёт на руках у матери. Таких тёплых, нежных. Умеющих уберечь и от разбитной коленки, и от страшных гусей. И вот она, дочь дворянина Баркова и невеста Ильи Местникова, тесно прижималась к девице едва ли на пару лет старше её. И жалобными всхлипами, и горячим дыханием в ямку над ключицей, жаловалась на жестокость мира, ну и на разбитую коленку тоже.

— И вот что я такого сказала? — недоумённо уставилась Лизка на Дарью.

— Ы-ы-ы-ы, — в голос взвыла та и оккупировала другое плечо рыжей.

— Ох-ох-ох, — вздохнула Лизка, обнимая плачущих на ней девушек, — так я и говорю, продала себя за полтинник, и мало того что продешевила, ещё и должна осталась. А вы, барышня, говорите справедливость.

***

Апрель 1743

Весеннее солнышко, ещё не жаркое, не обжигающее, играло бликами на воде, яркими пятнами перепрыгивая на лицо девушки. Лизка щурилась, но терпела. Она и пришла то сюда за водой и солнцем. Именно солнце над запрудой могло подарить ей средство для воплощения задуманного. Да ещё старая плакучая ива, что нечёсаными косами ветвей затеняла изрядный участок заводи, а на своём, прильнувшем к воде, стволе, будто специально для Лизки, удобное место изогнула.

Собственно говоря, ежели отбросить всякую возвышенную поэтичность, то Лизка попросту сидела на дереве и таращилась в воду, щурясь от солнца и высунув от усердия язык. А во всём виновен дядька Мирон — старшой брат её матери.

Он сызмальства при князе обретался, лет с десяти его в поместье казачком взяли. А после, как в возраст вошёл, молодой князь его себе забрал. «Человеком для особо важных поручений», — как говорил сам Мирон опосля того как второй жбан пива уговорит. И перст указательный завсегда в небо утыкает. Пиво — одна из дурацких привычек, по мнению Лизкиного отца, что дядька на княжьей службе нахватался, поскольку оно есть блажь и разорение, витийствовал в таких случаях её родитель. «Хочешь хмелем голову задурить, — говаривал он, — водку пей, жажда мучает — взвар есть, а пиво ни то ни сё, да ещё и горькое, к тому же». Но оно понятно, не в пиве тут дело. Завидовал тятька её, шурину жизни его интересной, завидовал.

Сам то он что, дальше соседнего села и не был нигде, а дядька Мирон эвон то в Москве, то Санкт-Петербурге, а то и вовсе в краях заморских неведомых Гишпании да Голландии. А уж рассказывает — заслушаться можно. Лизка и заслушивалась. Остальное потомство Тимохи Синицы, послушав чутка, по делам своим детским да хозяйственным разбегалось, а Лизка нет. Сидела рот раззявив и будто видела перед собой диковинные корабли в гавани Сантандера, разряженных Венецианских вельмож и чудные дворцы Лувра. А после донимала дядьку вопросами, всё выпытывала как да где, до мельчайших подробностей.

Вот тогда-то он и брякнул, не подумав, дескать: «Эх, Лизка, был бы я живописцем всё бы тебе доподлинно показал. А так никаких словес не хватит». Кто такой писец Лизка знала. Это человек, что грамоте обучен, вроде дядьки Егория, который в дому княжеском бумаги важные составляет, а по субботам водку в корчме пьёт и девок за зад щиплет. А вот «живописец»? Неужто тот, кто животом писать могёт? А для чего сие? Так у Мирона и спросила. Дядька посмеялся, а потом возьми да и притащи её с собой, как в следующий раз в княжеский особняк поехал.

И вот там-то Лизка и пропала, рот раскрыла и замерла на месте перед портретом княгини Темниковой. Так и простояла не меньше часа, дотошно рассматривая и шерстинки на собачке у ног княгини, и складочки на платье, и столик с поставцом. А когда дядька за ней вернулся, первое что спросила: а я так писать смогу?

И вот что бы Мирону не сказать «нет»? Или просто промолчать? Знал ведь, с кем разговаривает — Лизке хоть и девять лет всего было, а упёртая, страсть. Пятерых взрослых переупрямит. Вот он с дуру ей и ляпнул. Попробуй, мол, а там как господь управит.