С одной стороны повествование является прямым наследием готического романа без фантазийный прикрас. Как и в произведениях Анны Радклиф, преступления не описываются, а лишь упоминаются. Все же, как и у Д'Аннунцио и Пеладана, вариация Туле на тему английского садизма не обошлась без влияния Мэри Джеффрис и скандала белых рабов 1885 года, получившего известность в Европе благодаря передовым статьям У.Т.Стеда в его «Пэлл Мэлл Газетт»: «Дань девственности современного Вавилона» и «Привязать девиц ремнями». Тот факт, что Стед отправился за решетку, а Мэри Джеффрис отделалась простым штрафом, убедил европейцев в том, что английская надменность и лицемерие остаются благодатной почвой для садовского наследия. Из содержания «Господина де Пора» следует, что ряд учениц подвергался истязаниям, и, по меньшей мере, две из них в результате, этого погибли. Но, несмотря на сей факт, в финале полиция не предпринимает никаких действий. Мораль можно вполне выразить названием произведения другого французского автора, современника Туле, Хьюго Ребелла, высказавшегося на эту же тему: «Le Dessous de la Pudibonderie Anglaise» — «Оборотная сторона английской стыдливости».
Еще до того, как Краффт-Эббинг в своей «Сексопсихопатологии» ввел термин «садизм», маркиз и феномен его поведения уже обрели повсеместную известность. Это слово впервые вошло в восьмое издание Универсального словаря в 1834 году, где имело определение как «опасное отклонение в распущенности; чудовищная антисоциальная система, восстающая против естества». Впоследствии появилась любопытная книга случаев из жизни под названием «Из воспоминаний одной певицы», которая якобы считалась автобиографией Вильгельмины Шредер-Девриент, одной из величайших примадонн своего времени. На титульном листе книги стоит дата 1868 год. Издана она была своевременно, поскольку позже вошла в список запретных книг Эшби, составленный спустя девять лет. Исполнение госпожой Шредер-Девриент партий Леоноры в «Фиделио» и Венеры в вагнеровском «Тангейзере» снискало ей славу выдающейся певицы задолго до смерти, случившейся в 1860 году. Согласно книге, из всех садовских экстравагантностей она отдавала предпочтение лесбиянству, хотя там имеется глава, в названии которой фигурирует слово «садизм», ее центральной темой является мазохизм заключенной. Любопытно не то, что госпожа Шредер-Девриент являлась поклонницей маркиза де Сада — нет прямых доказательств, слышала ли она вообще о нем, — а то, что, когда позже ее образ использовался с этими целями, репутация маркиза рассматривалась как ярлык подобной извращенности.
Влияние Сада в девятнадцатом веке наиболее четко прослеживается в литературном творчестве его соотечественников. Братья Гонкур могли отшатнуться при виде Фреда Ханки, но не могли не принимать во внимание наводящее на размышление присутствие тени маркиза. У Гюстава Флобера они обнаружили «ум, преследуемый Садом, загадочность которого оказывала на него завораживающее действие». Флобер на деле считал Сада «единственным ультаркатолическим писателем». Это умозаключение в предыдущем веке должно было повергнуть в замешательство большую часть критиков Сада. Но, как указывал Флобер, маркиз превозносил те самые теологии и институты, от которых в более умеренный период Церковь пыталась отмежеваться или реконструировать. Инквизиция с ее пытками, страдания, обещанные средневековыми представлениями об аде, и даже презрение к плоти не вызывали симпатии у более гуманного католицизма современной Европы. Кем являлся Сад, как не традиционалистом в своих взглядах на страдания, человеком, сошедшимся в неравном поединке с ересью гуманитаризма?
Точка зрения Флобера вызвала недовольство с обеих сторон. Церковь не желала иметь союзника с садовской способностью жонглировать содомией и лесбиянством или устраивать папские черные мессы в соборе Святого Петра. Так же и враги Церкви не желали оказаться в нелепом положении, признав, что их величайший иконоборец все это время на самом деле, похоже, работал против них. Оба группировки предпочитали видеть маркиза глазами Бодлера. «Человеку время от времени следует обращаться к Саду, — указывал поэт, — чтобы видеть человечество в его естестве и понимать суть Зла».
Маркиз и его произведения нашли отражение в работах и других романистов девятнадцатого века, не упоминавших его по имени. Жюль Барби Д'Оревилли родился в год смерти Сада. Но создать произведения типа «Дьявольщина» (1874) он вряд ли сумел бы без примера маркиза. Среди таких садовских наименований, как «Удача в преступлении», наиболее известный из рассказов «На обеде у безбожника» выдержан в баройническом стиле и изобилует литературными и историческими реминисценциями. Подобно Саду, его герой входит в Революцию атеистом религиозным, а выходит из нее атеистом политическим. Барби Д'Оревилли пишет о туманах и изолированности его родной Нормандии, полумраке освещенных светом церквей с витражами на окнах. Он был антидемократ, антилиберал и почти ультракатолик, каким Флобер видел Сада. Его история о мужчине, залившим гениталии жены кипящим воском, с рассказчиком, несущим сердце их ребенка в своем кушаке, в большей степени обязана маркизу, чем Байрону или По. Творение вроде «Самая красивая любовь Дон-Жуана» в определенной степени напоминает рассказы Сада. Девочка из него говорит о беременности от любовника матери. Причиной этого утверждения послужил тот факт, что она села в кресло, еще не остывшее после него. Ее обдало его теплом. «О мама! Я словно окунулась в огонь. Хотела подняться, но не смогла. Сердце мне не повиновалось. Я чувствовала… Ну, это… Я чувствовала… мама, что я… Что это ребенок!»
Дальнейшую репутацию «Дьявольщине» обеспечили иллюстрации к рассказам, выполненные в издании 1882 года Фелисьеном Ропом — «таким чудаковатым господином Ропом», как величал его Бодлер. Убитая женщина из «Обеда безбожника» при свете свечей лежит нагая, распластанная на столе. Бледная девочка-любовница Дон-Жуана нервно хлопает в ладоши между ее узких бедер. Несмотря на такое наводящее на размышления дополнение, Барби д'Оревилли служил скорее тем, кто считал продолжительную литературную жизнь Сада явлением реакционным, а не прогрессивным. В отличие от него, другие романисты к концу девятнадцатого века писали в нигилистическом садовском стиле. Среди них находился никто иной, как политический анархист Третьей Республики, Октав Мирабо, «Сад терзаний» которого появился в 1899 году. Роман начинается с симпозиума, посвященного проблеме важности убийства в обществе. «Убийство есть основа основ нашего социального устройства и, следовательно, абсолютная необходимость цивилизованной жизни. Если бы не существовало убийства, не было бы нужды ни в каких правительственных образованиях. Непререкаемой истиной является то, что преступность в целом, и убийство в частности, является не только причиной для их существования, но и их единственным оправданием».
Глашатай Мирабо, подобно протагонисту садовской литературы, говорит о наличии связи между желанием заниматься любовью и желанием убивать. «Об этом мне по секрету сказал один уважаемый убийца, который убивает женщин в процессе насилия, а не ограбления. Его азарт состоит в том, чтобы поймать момент, когда спазмы агонии смерти его партнерши совпадают с его собственными спазмами удовольствия. „В такие моменты, — признался он мне, — я чувствую себя, как Господь, создающий мир“.
Правительства, утверждает глашатай Мирабо, одобряют убийства узаконенными казнями, эксплуатацией колоний, войнами, охотой, расовыми преследованиями…. Людям нравится убивать животных, и они это называют «спортом». Бойни без остановки заготавливают мясо, ярмарки кишат народом, жаждущим пострелять из ружей по мишеням. Бедный душитель является жертвой социального лицемерия. Женщины, которых он пускает в расход в процессе своего «развлечения», жаждут крови и резни не в меньшей степени, чем мужчины. «Иначе почему на кровопролитные зрелища женщины мчатся с такой же страстностью, с какой стремятся к сексуальным утехам? Иначе почему видишь их на улице, в театре, у судах у гильотины с широко раскрытыми глазами и вытянутыми шеями, с любопытством взирающими на сцены пыток, упивающимися до потери сознания ощущениями чужой смерти?»
