В V части «Жюльетты» одна из садовских героинь, англичанка Клэруиль, делает замечание относительно абсурдности уважительного отношения к мертвым. Если предположить, что это высказывание отражало действительные взгляды маркиза, то из этого общего правила можно сделать исключения в пользу симпатичных членов семейства автора. Речь идет о Лауре де Сад и Шарлотте де Бон, дочери Габриеллы де Сад.

Шарлотта де Сад не имела оснований претендовать на литературные реминисценции, так как славилась обширным списком любовников. Кроме замечательной красоты, которая привела ее к любовной связи с Генрихом IV и герцогом де Гизом, она могла похвастаться тем, что находилась в фаворе у Екатерины Медичи. В 1577 году, за год до замужества, Шарлотта была одной из нагих фрейлин, посещавших обеды королевы-матери. Развлечения эти происходили в замке Шенонсо, расширенном Екатериной Медичи за счет пристройки изысканно украшенной галереи на трех уровнях, которая, возвышаясь на каменных колоннах, пересекала реку Шер. Построенный в лесистой местности на берегу реки с живописными тропами, этот замок для уединения королей в западной Франции считался одним из самых изысканных архитектурных сооружений в Европе.

Королеве-матери исполнилось почти шестьдесят лет. Со своими юными дамами она обращалась как строгая классная дама. Словно в пример потомку Шарлотты, в тенистом парке на берегу Шер со стремительными полетами ласточек устраиваемые игры завершались тем, что Ее Величество отшлепывала одну из своих нагих фрейлин. Аббат Брантом, находясь в безопасности Лейдена в Голландии, опубликовал рассказ о любовно-карательных развлечениях вдовствующей королевы, которым она предавалась среди деревьев или в роскошных апартаментах над сверкающими водами широкой, но мелкой речки.

«Не в состоянии сдерживать свою природную похотливость, ибо по натуре была величайшей шлюхой, хотя успела побывать замужем и овдоветь, исключительно красивая, она заставляла своих женщин и девушек раздеваться, чтобы возбудиться еще больше. Должен вам сказать, что те, кому надлежало раздеваться, были красивыми из красивейших. Видеть это доставляло ей величайшее наслаждение. Потом открытой ладонью и довольно грубо она звонко шлепала их по груди. К девушкам, которые хоть как-то провинились, она применяла розги. Удовольствие, которое она получала, вызывали судорожные движения, производимые их членами и задницами, что наряду со способом их избиения, который она применяла, являло собой странное и забавное зрелище».

«Иногда, — добавляет Брантом, — она делала это, чтобы заставить их смеяться, иногда — чтобы плакать. Их вид и созерцание этих сцен настолько подогревали ее аппетит, что она частенько удалялась, чтобы хорошенько утолить его с каким-нибудь рослым здоровенным парнем». Многие из собственных описаний Сада не более диковинны. Старые сводницы из «120 дней Содома» оказались под стать королеве в изображении Брантома, которая, выглянув из окна в Шенонсо, увидела хорошо сложенного башмачника, использовавшего стену, чтобы облегчиться, и послала за ним пажа, приказав привести мужчину в уединенное место в парке.

Скандалы, имевшие место в Аркей или Ла-Косте, похоже, мало чем отличались от развлечений в Шенонсо, творимых двумя столетиями раньше. Характер служения Короне Шарлотты де Бон свидетельствует о том, что маркиз де Сад всего лишь пытался выполнить или воскресить семейные традиции. Но какими бы не были личные пристрастия этого семейства, его репутация в обществе оставалась исключительно велика. Выйдя на политическую арену в двенадцатом веке, появившись из Авиньона, они в полной мере продемонстрировали свою власть, распространявшуюся как на сферу церковную, так и светскую. Епископ Марселя в пятнадцатом веке; губернатор того же города в шестнадцатом веке; епископ Кавайона; маршал Франции и генеральный викарий Тулузы — вот представители семейной истории, более яркие и весомые, чем эфемерная Лаура или прекрасная фаворитка сластолюбивой Екатерины Медичи.

Время от времени в семействе случались неприятности, которые становились достоянием гласности, включая обвинения в непристойном поведении, выдвинутые против дяди Сада, аббата де Сада, которому в силу сана следовало соблюдать целибат. Но ни одному здравомыслящему человеку не приходило в голову раздуть подобные обвинения до такой степени, чтобы запятнать честь семьи или помешать карьере провинившегося. В таком случае, как правило, для сохранения репутации человека ограничивались тихой — на несколько месяцев — ссылкой в далекое поместье или символическим наказанием и обещанием в другой раз быть более осмотрительным. Этих мер бывало вполне достаточно.

Отец Сада едва ли подвергал опасности честь семьи. Жан-Батист на портрете Наттье предстает крепким и серьезным мужчиной. Аккуратный парик, красивая поза; в его облике нет ни малейшего намека на финансовые трудности и долговые обязательства, положившие конец его планам. Сильные черты овального лица, орлиный нос, твердый рот и ясные глаза придают ему вид человека надежного. Но позже денежные проблемы пошатнут это представление. Он оставит дипломатию, как раньше оставил военное ремесло, и удалится в небольшое поместье, которое купит близ Парижа, намереваясь вести там размеренную и праведную жизнь. Время от времени Жан-Батист будет предаваться сочинению довольно легкомысленной драмы в стихах. Однажды он в стихотворной форме написал письмо Вольтеру и получил от великого философа и литератора ответ, в котором тот поздравил его по случаю женитьбы. Но интерес Сада-отца к стихосложению предвосхитил литературные опыты его сына, который, после провала в качестве драматурга, обратился к регулярным занятиям художественной прозой.

Граф де Сад не имел ни малейшей возможности детально заниматься воспитанием своего отпрыска. Все же с высоты своего поста, занимаемого им при Кельнском дворе, для своего ребенка он едва ли мог желать лучшего дома, чем дворец Конде. Пока граф де Сад — а порой и мать мальчика — находились в отлучке, Донатьен-Альфонс-Франсуа пребывал в ситуации, которая стала для него привычной на протяжении многих лет его взрослой жизни, то есть был предоставлен самому себе.

Величайшее преступление, совершенное Садом, в глазах потомства состояло в том, что он создал вымышленный мир, жестокость и сексуальная экстравагантность которого представлялась клеветой на общество того времени. Правда заключалась совершенно в ином: владыки данной формации во имя нравственного примера изобрели еще более изощренные формы судебной жестокости, хорошо оплачивая при этом работу исполнителей, которые применяли их по отношению к другим мужчинам и женщинам; толпа взирала на расправу, как римляне взирали на бои гладиаторов. Когда Саду исполнилось семнадцать, за покушение на жизнь Людовика XV с сатанинской изобретательностью казнили Дамьена. В конце жестокого истязания все увидели, что волосы жертвы встали дыбом. Спустя несколько часов после завершения расчленения тела, когда возбужденная толпа начала рассасываться, голова казненного поседела. Судьбу Дамьена можно отнести к исключениям лишь по степени выпавшего на его долю испытания, но не в принципе. Даже в условиях более мягкого судопроизводства Англии, закон требовал, чтобы восставшие якобинцы в 1746 году подвергались казни через повешение, «но так, чтобы смерть сразу не наступала, поскольку тебя еще нужно было живого изрезать; вытащить внутренности и сжечь у тебя на глазах».

На европейском континенте суды плотоядно оговаривали, что приговоренный к смерти преступник не должен умереть до тех пор, пока не получит положенное ему число «щипков» раскаленными докрасна щипцами или палач не переломает ему предусмотренное количество конечностей. О тех, кого просто обезглавливали или вешали, говорили, что они удостоились «милости». Когда осуждают литературные экзерсисы Сада, то редко упоминают о его неприятии любых наказаний, не способных вызвать нравственного преображения преступника, или о выступлениях маркиза против высшей меры наказания. Кстати, за это святотатство он сам едва избежал смертного приговора.