Новости, достигшие ушей мадам де Монтрей, тещи Сада, не могли не встревожить ее. Но гнев свой она первым делом обрушила на аббата де Сада, обвинив его в том, что тот во время пребывания в Ла-Косте, обнаружив обман, промолчал. Монтрей говорила, если все прочие тайные измены Сада считались оскорбительными для дочери и ее самой, то его уловка с мадемуазель де Бовуазен явилась пощечиной всему Провансу. С укоризной в тоне, больше похожей на сетование на судьбу, она добавляла, что ей и всей семье и так пришлось много потрудиться, чтобы замять прежний скандал и позаботиться об интересах ее зятя, а вместо благодарности в ответ на эти их труды они получили выходку с мадемуазель де Бовуазен. Но аббат де Сад, видя, как может оказаться побитым Монтрей, с одной стороны, и аббатисой Кавайонской, с другой стороны, отступился от них всех и заявил: на банкете в Ла-Косте он не присутствовал и даму, сопровождавшую племянника, не видел.

Предоставив семействам разбираться между собой, Сад, забрав мадемуазель де Бовуазен, уехал в Париж, не сообщив о своих передвижениях ни отцу, ни Монтрей. Но для подобной скрытности у него имелись и другие основания. За время, прошедшее после освобождения из Венсенна, он успел наделать массу долгов. Мало того, что маркиз являлся сам должником, он был еще и сыном должника. И выручить его из этой беды не могло никакое будущее наследство. Отец почти ничем не помогал, а занимаемое им привилегированное положение в обществе заставляло его лишь тратить средства, а не зарабатывать их. К длинной чреде, состоящей из полицейских, тещи, обиженных девушек и рассерженных мужчин, каждый из которых стремился рассчитаться с незадачливым молодым аристократом, присоединились теперь кредиторы и их судебные приставы.

Несмотря на все эти неприятности, Сад отказался вернуться в Эшоффур, заявив, что для утверждения своего положения в обществе нуждается в точном установлении своей родословной. Правда, Рене-Пелажи он не покинул и не забыл о ней, как не забыл о ее младшей сестре. Скрываясь в безопасности лесов и холмов нижней Нормандии, Анн-Проспер по-прежнему питала к молодому красивому маркизу что-то вроде страсти, свойственной школьницам. Ее семья непроизвольно усилила увлечение, отослав дочь в качестве «канонессы» в монастырь близ Клермона. Это не считалось уходом из мира, поскольку платились деньги и она имела право выйти замуж, а скорее походило на любопытное наложение школьного режима на взрослую жизнь. И все же в шестидесятые годы далекое от праведного поведение Сада начало подсознательно вызывать ревность к сестре, которая на законном основании имела право разделять сексуальные услады маркиза. Любовницей Сада Анн-Проспер еще не стала, но теперь ее появление в этой роли стало только вопросом времени. Согласно точке зрения Краффт-Эбинга, две сестры в Эшоффуре послужили для Сада прообразами двух наиболее известных сестер из садовской прозы — Жюстины и Жюльетты. Согласно этой версии, Рене-Пелажи пребывала в роли скромной и послушной жены, воспитанной в полном согласии с традиционными понятиями о добродетели. Черпая вдохновение из проявляемой к нему тяги Анн-Проспер, маркиз мог нарисовать трепетность женской кровосмесительной чувственности.

Несмотря на неодобрительное отношение Монтрей, Сад в скором времени привлек обеих сестер к участию в театральных постановках своего театра в Ла-Косте. Это давало ему власть манипулирования, которая совсем не многим отличалась от его собственных драматических почти кровосмесительных фантазий в таких произведениях, как «Преступления из-за любви» или в «120 днях Содома», с их более сардоническим использованием жен и дочерей. Даже находясь в разлуке с дочерьми Монтрей и занимаясь развитием талантов мадемуазель де Бовуазен или девушек, развлекавших его в petit maison в Аркей, Сад в письмах к Рене-Пелажи прививал молодым женщинам в Эшоффуре чувство сексуальной свободы. Тон этих писем позволяет также считать, что маркизу доставляло злорадное удовольствие срывать покровы догматичности и нравственной чистоты, которые предназначались для сохранения полового самосознания сестер. Со своим мужем Рене-Пелажи всегда оставалась нежна и преданна, но в следующее десятилетие она грозилась прекратить всяческую переписку с ним. Своими самыми возмутительными взглядами и предложениями Сад делился с ней под видом антропологического открытия. Этим приемом он воспользовался в философском романе «Алина и Валькур».

В последующих письмах он с энтузиазмом писал о короле Ассама и его гареме, состоявшем из нескольких сотен девушек. Из их числа одних он выбирал для порки в свое удовольствие, других — для упражнений в искусстве владения саблей. Еще Сад описывал Великого Монгола с конюшней из дюжины женщин, на спинах которых он ежедневно катался в паланкине, словно установленном на спине у слона. Но при этом маркиз указывает, что император по всем стандартам своей религии и культуры считался человеком благочестивым. Если умирал принц крови, свое горе он выражал тем, что собственными руками убивал всех девушек, какими бы сексуально привлекательными они ему не казалась. Этот ритуал был данью уважения к усопшему принцу, стоившей ему трудов, связанных с восстановлением коллекции, которой суждено развлекать его до смерти очередного члена королевской крови.

К подобному поведению, как лаконично замечал Сад, относились с одобрением в культурной среде, где таких традиций придерживались. Этот пример иллюстрировал абсурдность попыток установить абсолютную или универсальную мораль. И потом, словно сестры Монтрей являлись потенциальными субъектами такого режима, он заверял их, что монгольский император и его подражатели имели во много раз более разумную систему управления своими женщинами, чем любая из существовавших в Европе.

В 1767 году, удалившись от мирской суеты, умер граф де Сад. Несколько лет они жили с женой врозь, и теперь, как выяснилось, долг его составлял 86000 ливров. Сомневаться не приходилось — молодая пара и их дети будут всецело зависеть от Монтрей. Доход самого Сада как губернатора, проживающего за пределами своей провинции, равнялся 10000 ливров в год, но этого, в любом случае, не хватало. К тому же, за первые четыре года он не получил ничего.

Позже маркиз скажет, что в детстве практически не видел отца. Аббату Амбле он характеризовал его как «добрейшего из отцов и лучшего из друзей», хотя, скорее всего, это лишь риторическое заявление, высказанное в силу сыновьего долга и желания сказать то, что аббат хотел от него услышать. После смерти графа Сад продолжал использовать почетный титул маркиза, отдавая предпочтение ему перед унаследованным теперь графским титулом отца. Это позволяет говорить о его желании отдалиться от памяти отца.

Отношения Сада с мадемуазель де Бовуазен носили неустойчивый характер. Он порывал с ней, мирился, потом снова ссорился. Она забеременела от одного из своих любовников, но в декабре 1765 года, когда она стала любовницей герцога Шуазеля, беременности уже не существовало. В течение этого времени в постели маркиза одна девушка из балета сменяла другую, но никаких свидетельств в пользу того, что кто-либо из них принимал участие в его экстравагантных сексуальных играх, не имеется. В 1767 году, после рождения своего старшего сына, Сад начал пользоваться услугами одной профессиональной куртизанки в Париже и взял на содержание девушку из балета, мадемуазель Ле Клер.

К двадцати восьми годам в его жизни наступил покой, достигнутый равновесием распутства и скуки. Такое положение вещей являлось характерным для доброго большинства европейских аристократов середины века. Можно было даже предсказать, что к среднему возрасту, преодолев период довольно безобидной распущенности, он склонится к умеренности. Во всяком случае, все к тому шло, если бы не его выходка 3 апреля 1768 года.

Выложенный булыжником круг пляс де Виктуар с обнесенной оградой конной статуей Людовика XIV в центре был данью парижан римским циркам. Улицы, выходившие на площадь, делили круг на сегменты, состоящие из высоких домов аристократов с мансардными крышами и амбразурами узких окон с полукруглым верхом на цокольном этаже. Расположенная к северо-востоку от широких, засыпанных гравием просторов и аркад Пале-Рояль, пляс де Виктуар находилась в непосредственном соседстве с королевской резиденцией. Ее высокие, построенные в едином стиле дома с пилястрами и красивыми портиками едва ли делали ее подходящим местом для бедняков и бездомных, за исключением тех случаев, когда они приходили сюда просить милостыню.