Все попытки Сада утвердиться в театральном мире заканчивались ничем. Иных источников существования, кроме доходов, получаемых от Ла-Косты и других имений, он не видел. Маркиз неустанно писал Гофриди, умоляя его прислать любые деньги, которые удалось собрать, иначе он будет обречен на нищету. К весне 1791 года Сад без обиняков сообщил Рене-Пелажи о своей несостоятельности оплачивать ее содержание. Теперь он писал Гофриди, что отправляется спать без ужина и даже без обеда. Письмо Гофриди, в котором в «сильных выражениях» было сказано, что его адвокат отправил письмо Лиону в Ма-де-Кабан, чтобы тот ликвидировал денежную задолжность; не произвело на мясника и булочника Сада никакого впечатления. Также не вызвали у них энтузиазма кредитные письма из Прованса.

Несмотря на явную поддержку, оказываемую им революционному порядку, маркиз не мог смириться с влиянием этого порядка на положение его дел в Ла-Косте. Там он приобрел более агрессивные формы, чем в Париже. Сначала его бывшие арендаторы радостно говорили: «Гражданин Сад ведет себя, как и положено стороннику новой республики». Маркиза заверили, что во время отсутствия имущество останется неприкосновенным, и гарантией этого является его поведение. Но обещания такого рода не могли лишить Сада собственного мнения на сей счет.

В мае 1791 года он заклеймил революционных «разбойников», арестовавших в Провансе его тетку, мадам де Вильнев. Вскоре маркиз ввязался в семейную распрю относительно того, кто унаследует имение в случае ее смерти. Он обвинял семейство Монтрей в желании расчистить путь его младшему, менее любимому сыну, преградив, таким образом, доступ к имуществу тетки ему самому. Возмущенный арестом мадам де Вильнев в 1791 году, Сад потребовал ее освобождения. Это оказалась не единственная выходка республиканцев, от которой он пострадал. Кто-то высказал предложение, чтобы он профинансировал для горожан перестройку стен в Мазане. Сад поклялся, что ради этих «воров» и «чокнутых» он палец о палец не стукнет. Как маркиз писал Гофриди, революция вместо того, чтобы служить раем для патриотов, становилась пристанищем для мошенников и временщиков. Для такого честного человека, как я, даже опасно предложить вынести из церкви, которую «варвары» хотели снести, останки своей предшественницы, небезызвестной Лауры Петрарки, так как это грозит обвинением в «аристократическом поведении».

Сад редко удосуживался сдерживать негодование. В апреле 1792 года он написал президенту Клуба Конституции в Ла-Косте об опасности патриотического вандализма в шато.

«Если хотя бы один камень будет вынут из моего дома, расположенного в вашем районе, я обращусь к вашим законодателям, обращусь к вашим братьям, якобинцам в Париже. Я потребую вырезать на нем надпись: „Камень, вынутый из дома человека, разрушившего Бастилию. Друзья Конституции украли его из дома самой несчастной из жертв королевской тирании. Вы, кто проходит мимо, занесите это в книгу человеческой порочности!“… Брут и его союзники не имели таких „каменщиков“ и поджигателей в своем кругу, когда вернули Риму драгоценную свободу, отнятую тиранией».

Искреннее негодование маркиза достойно похвалы, но подобное выступление восстановило против него республиканцев Ла-Косты точно так же, как когда-то вызвало недовольство «красных беретов» в партере и на галерке Итальянского театра. Теперь он утратил всякую надежду когда-либо снова иметь доход со своих имений. Гофриди, симпатизирующему роялистам, самому пришлось спасаться бегством. Сад уже предупредил его, что летом 1791 года в Париж из Прованса прибыл информатор, дочь Сотона. Молодая женщина давно точила зуб на старейшин Ла-Косты и теперь сгорала от желания исполнить гражданский долг и донести на Гофриди, деревенского кюре и некоторых других, выступив перед Национальной Ассамблеей. У нее имелись все основания надеяться добиться постановления об их аресте и казни.

В третье революционное лето во Франции вовсю процветали информаторы и им подобные. Увидев молодую женщину, маркиз тотчас раскусил ее. В своем письме-предупреждении он назвал ее злобной «маленькой сучкой». Хуже всего оказалось то, что «потаскуха» явилась к нему на квартиру с солдатом и угрожала внести его имя в список, мотивируя это поведением Сада в Ла-Косте почти двадцатилетней давности. Маркиз достаточно ясно дал ей понять, какое удовольствие получит, задав ей настоящую революционную порку.

Протесты Сада помогли на какое-то время защитить замок Ла-Кост от разграбления, но длилось это недолго. 17 сентября в парк на плато, возвышающееся над деревней, впервые вторглись бесчинствующие толпы. Они ворвались и в здание, грабя то, что можно было утащить, и круша то, что нельзя вынести. Книги и картины мало интересовали мародеров, более многообещающую добычу сулили им винные погреба, которые они тут же обчистили. Обстановку в основных комнатах уничтожили без всякого зазрения совести. Теперь даже красота стала рассматриваться как знак аристократической принадлежности.

В кабинете и личных комнатах Сада мародеры обнаружили необычные украшения. Рассказывали о имеющемся там искусном фризе с «изображением применения клизмы». Спальня Сада, как сообщалось, будто имела на стенах фрески непристойного содержания, иллюстрирующего сцены, впоследствии нашедшие воплощение в «Жюльетте». Найдены были также всевозможные предметы пыток и наказания. Несомненно, что в умах грабителей все это ассоциировалось с истязаниями пятнадцатилетних девочек в зимние месяцы 1774—1775 годов и сопровождавших их молодых женщин. Слухи и непроверенные обвинения свивались в паутину, сети которой могли оказаться достаточно опасными, чтобы человек предстал сначала перед комитетом общественного спасения, а потом и гильотиной. Мародеры Ла-Косты, совсем как обыкновенные воры, смогли сполна насладиться плодами разграбления и уничтожения, чувствуя при этом моральную правоту, так как, по их представлению, очищали деревню от таких ужасов прошлого, как фрески «Жюльетты» и фриз по применению клизмы.

Сад в частной переписке с Гофриди не скрывал своего мнения, когда прямо заявлял, что боготворил короля, но ненавидел злоупотребления, существовавшие при старом режиме. Единственная революция, которую он с радостью приветствовал бы и с готовностью поддержал бы, — это революция английского образца. По своему характеру и воспитанию маркиз являлся аристократом до мозга костей. Мысль о том, чтобы тесным образом общаться с революционной толпой, представлялась ему нестерпимой. Сторонников этой людской массы в своих письмах он неустанно называл «болванами» и «мелкими преступниками». Но не все из них оказались так глупы или мелки. В июле 1781 года Сад уверял Гофриди, что интересы многих революционеров из среднего класса состояли в личном продвижении. Имея профессиональные навыки и ум, они пользовались политической неразберихой, дабы стяжать богатство и власть, ничем не отличаясь в средствах от придворных льстецов, искавших милостей короля и аристократии. Маркиз впоследствии заметил в «Жюльетте»: «Этих мужчин и женщин не заботило ничье благосостояние, кроме их собственного. Революция — не более чем средство перекачки богатств из карманов прежних правителей в свои собственные».

Но Саду не стоило эту политическую истину провозглашать вслух. Напротив, он говорил словно по указке, демонстрируя согласие с новым режимом, что вполне соответствовало его настоящему положению автора пьес и романов и одновременно тайного создателя «120 дней Содома» и тому подобных произведений. Но простого согласия теперь недоставало, поскольку существовала опасность — его могли объявить бывшим аристократом. Гражданин Сад должен работать на Революцию, которой был обязан своей свободой.

В мае 1790 года Париж был разделен на «секции», ставшие основой для нового городского управления. Сад проживал в секции Вандомской площади, позже получившей название секция Пик. В июле 1790 года у себя в районе маркиз стал довольно «активным гражданином». Несколько месяцев спустя на общем собрании его спросили: «Не хотите ли вы стать нашим секретарем?» Предложение прозвучало достаточно «скромно», поскольку многие из присутствующих не умели даже писать. Тем не менее Сад согласился и взял в руки перо во имя Революции.