Оба пленника — Сад и барон, — оставили своим тюремщикам записки. Свое послание маркиз адресовал коменданту де Лоне и графу де ла Туру. С нескрываемой издевкой он выразил надежду, что они не пострадают из-за его побега, а также извинился за столь бесцеремонный способ прощания. Только беспрестанные преследования со стороны мадам де Монтрей и сознание собственной невиновности толкнули его на этот неблаговидный поступок. С врожденным чувством собственности, Сад в трех экземплярах также составил список оставленным им в Миолане личных вещей, которые просил губернатора непременно переслать ему. Но поскольку эту просьбу не удовлетворили, в конце июля Рене-Пелажи снова появилась в крепости Миолана и потребовала вернуть собственность мужа. Уехать ей пришлось с пустыми руками.

В прощальном послании своим тюремщикам, оставленным в ночь 30 апреля, маркиз перемежал извинения с угрозами. Он утверждал, что побегу помогают пятнадцать вооруженных всадников, которые скорее умрут, чем позволят вновь арестовать его. Это заявление явно не соответствовало действительности. Своим адресатам Сад советовал отказаться от преследования. Тем не менее комендант де Лоне, прочтя послание, презрел угрозы и организовал конный отряд, приказав тщательно обыскать окрестности, лежавшие между Миоланом и французской границей. Но у маркиза и его спутников имелось в запасе несколько часов, чтобы на лошадях успеть спуститься в долину Изера и проследовать в Шамбери. Надежды поймать их там до пересечения границы с Францией практически не оставалось. В пятидесяти милях от Миолана располагался Гренобль, и на другой день Сад находился уже там. Комендант де Лоне, лишившись обещанных мадам де Монтрей всевозможных материальных и моральных наград, тем не менее не очень-то расстраивался из-за того, что перестал быть участником семейной ссоры.

Cад находился в безопасности… Хотя более точно на этот счет летом 1774 года выразилась Рене-Пелажи, сказав, что создавалось впечатление, что он был бы в безопасности, если бы хотел этого. Несмотря на то, что маркиз все еще оставался в розыске, очень немногие из ответственных лиц были склонны продолжать его преследование, если только какой-нибудь новой выходкой он вновь не привлечет к себе внимание. Это не кажется таким уж странным, ввиду того, что знать на своих землях не хотела нести дополнительные расходы, связанные с подобным преследованием. Кроме того, судьи опасались остаться без оплаты после слушания дела. Мало того, что Сада уже судили. Если верховной власти в Париже или в Версале заблагорассудится привлечь его к ответственности, пусть сделают это сами. Аристократия Прованса выполнять ее работу не собиралась.

Но подобные действия представлялись явно нежелательными, так как теперь стало совершенно очевидно, что рассмотрение дела маркиза в Марселе и высоким судом в Экс-ан-Провансе страдало определенными нарушениями законности: факты по делу собирались и анализировались с недопустимой поспешностью. Излишняя торопливость слушания дела и приведения приговора в исполнение даже стала объектом докладной записки, представленной в 1777 году на рассмотрение королю. С какой стати материалы следствия не взялись изучать более тщательно? Никто из представителей власти не задался вопросом, почему в образцах засахаренных анисовых семян и рвотных масс, подвергнутых экспертизе, отсутствовали какие-либо следы яда. По крайней мере, следовало провести хотя бы дополнительные исследования. Вещественных доказательств причастности Сада к отравлению не имелось. Что касалось обвинения в содомии, то оно строилось исключительно на показаниях тех, кто мог оклеветать маркиза, тем более, что позже эти лица от своих утверждений отказались. Мало кто из великих сеньоров горел желанием тратить собственные силы и деньги на проведение подобного расследования.

Главной фигурой в судебном деле являлся канцлер Мопу, который был председателем высокого суда в Париже в то время, когда Сад предстал перед уголовным отделением все того же суда в 1764 года, призванный отвечать за обращение с Роз Келлер. Поговаривали, канцлер с негодованием относился ко всему, что, на его взгляд, имело отношение к могущественному влиянию налоговой палаты, а к ее председателю он питал личную неприязнь. Эту должность, как известно, занимал тесть Сада, президент де Монтрей. Небезосновательно предположить, что Мопу намеревался насолить своему сопернику, испортив репутацию его зятю. Даже если это соответствовало действительности, повод для мести канцлера дал сам маркиз. После смерти Людовика XV в 1774 году Мопу сместили с этого поста, и у Сада на одного влиятельного врага стало меньше.

По прошествии шести лет со дня вынесения приговора его признали недействительным. Адвокат Сада, Жозеф-Жером Симеон, рассмотрев все материалы дела, пришел к выводу, что суд 1772 года допустил юридические и процессуальные нарушения. Доказательства того, что девицы подвергались действию яда, отсутствовали. Более того, полученные экспертизой результаты свидетельствовали против подобного обвинения. Они пользовались снадобьем, приготовленным уличной знахаркой, а суд это обстоятельство во внимание не принял. Кроме того, Сада официально не известили о возбуждении против него дела. Поспешность, с которой провели судебное заседание, вообще выходит за все допустимые рамки. Отсутствие обвиняемого на суде рассматривалось как косвенное подтверждение виновности. Кстати, с точки зрения закона, он имел полное право отсутствовать. Но самое тяжкое процессуальное нарушение заключалось в том, что маркиза официально даже не идентифицировали как человека, посещавшего девушек в Марселе. Одной из них просто сказали, что это был маркиз де Сад, а сие ни в коей мере не соответствовало должному опознанию. Маркиза признали виновным лишь по одному этому показанию. Понятно, что этот спор относится исключительно к правовой сфере. Сомневаться не приходилось, что в марсельском доме Мариэтты Борелли находился именно Сад. Но правовые органы имеют дело не с событиями, как таковыми. Свое заключение они должны выносить, опираясь исключительно на доказательства того, что то или иное событие действительно имело место. При таком подходе к делу виновность маркиза никогда бы не была доказана.

По этим причинам Сад имел меньше оснований опасаться государства, чем собственной семьи. Началась борьба между мадам де Монтрей, выступавшей в роли поборницы морали, и Рене-Пелажи, в качестве преданной жены. Во время многомесячного пребывания Сада в Савойе Рене-Пелажи стала опекуншей детей. Решение это, главным образом, принято на основании нравственной несостоятельности мужа. Ее визит в Шамбери и первую неудачную попытку вызволить Сада из тюрьмы мадам де Монтрей восприняла как откровенное предательство. Как только стало известно, что маркиз сбежал во Францию, мадам де Монтрей и ее муж начали забрасывать прошениями министерство юстиции. Они добивались ареста возмутителя спокойствия и заточения его в Лионезскую тюрьму Пьер-Ансиз. Предполагалось, ему будет предоставлена относительная свобода ведения переписки, чтобы из застенка он мог управлять своими поместьями. Это будет необходимо до тех пор, пока не подрастет его сын, после совершеннолетия которого собственность может быть передана ему. Что касалось самого предполагаемого узника, мадам де Монтрей никогда не смирится с тем, чтобы сумасшедший преступник, которого судьбе захотелось сделать ее зятем, оставался на свободе.

Стараясь противостоять ей, Рене-Пелажи поехала в Париж, дабы защищать дело Сада при дворе и умолять королевских советников не обращать внимания на мать. Став после скандала в Марселе изгнанником, о своей жизни Сад делает следующую запись: «Маниакальное нежелание мадам де Монтрей положить всему конец выходит за все мыслимые и немыслимые пределы. Чего она этим добьется? Только бесчестия, проистекающего из этого злосчастного дела, бесчестия для своей дочери и внуков и ужасных беспорядков в поместьях. Де Монтрей желает заставить меня влачить самое печальное и жалкое существование, потому что кому, как ни тебе, знать, что за удовольствие жить в стране, где тебе постоянно приходится скрываться и играть всевозможные роли, чтобы только не быть узнанным».