Мадам де Монтрей потрудилась на славу, дабы направить жалобы и контроль в выгодное для себя русло. Естественно, она, чувствовала, что имеет право на некоторую передышку от проблем, устроенных ей деяниями зятя. Но уже 3 мая председатель парламента Экс-ан-Прованса сообщил ей о возвращении Сада в Ла-Кост, который «снова предается излишествам всякого рода».

В течение лета 1775 года маркиз продолжал привлекать к себе внимание, но на сей раз по причинам совершенно иного плана. Дела в его поместьях в Ла-Косте, Мазане, Сомане и Ма-де-Кабан шли из рук вон плохо. Он попытался продать земли, лежащие к западу от Роны, но безуспешно. Теперь его в большей степени одолевали кредиторы и неоплаченные счета, чем жалобы маленьких девочек и их родителей. Даже Рене-Пелажи пришлось предстать перед судом в Экс-ан-Провансе, чтобы ответить по выдвинутому против нее иску.

Ее финансовые проблемы усугубляли грозившую ему со всех сторон опасность. За кредиторами, когда они появлялись, следовали шпионы. В июле полицейский отряд из Апта совершил неожиданное вторжение в замок Ла-Коста. Сада не схватили только потому, что его охотникам явно недоставало упорства полицейского адьютанта Гупиля из Парижа. Несмотря на обыск замка, маркиз умудрился спрятаться в нише чердака, где он и просидел до тех пор, пока полицейские не уехали в город. Каким бы ни было его поведение, люди, для которых он являлся хозяином и господином, оставались преданными ему. Ни жители Ла-Коста, ни его слуги не проявили ни малейшего желания помогать властям. Но аббат де Сад и Александр де Неркло, приор Жюмьежа, приютившие у себя двух сбежавших из Ла-Коста девушек, теперь оба требовали ареста маркиза. Незадолго до этого приор укрыл у себя Нанон, которую слуги Сада хотели взять под стражу по поводу кражи из Ла-Коста серебряного блюда. Но он отказался выдать им девушку. Теперь к их голосам начали присоединяться и другие. Мать молодого человека, служившего в Ла-Косте секретарем, находилась в Экс-а-Провансе и на всех углах обвиняла маркиза в мужеложестве. К тому же их одолевали кредиторы, настойчивость которых в любую минуту могла заставить последовать за ними судебных приставов. Последнее вторжение полицейских едва не кончилось арестом аббата.

Даже Сад, похоже, наконец, понял, что его время миновало. Летом 1775 года в письме Гофриди он мрачно заметил: «Если в провинции кто-то выпорет кошку, то непременно скажут, что это сделал господин де Сад».

Настало время покинуть Ла-Кост. Действительно, пора было уезжать из Франции. 19 июля маркиз в одной карете со слугой выехал из замка и направился в сторону лежащей внизу долины. Первые две ночи своего путешествия в восточном направлении они спали в амбарах. Потом, 21 июля, беглецы начали подниматься в горы, за которыми находился Савой. Выбранная ими дорога оказалась настолько крутой, что, по словам местных деревенских жителей, за последние двадцать лет в их местах появлялось всего лишь три кареты. Никем не замеченные, они также без лишнего шума спустились по другую сторону горной гряды и оказались в Савойе, стремительно пересекли территорию герцогства и приблизились к итальянской границе. Хотя арест Саду теперь не угрожал, он находился в стране, языка которой практически не знал. Как он с сожалением заметил Гофриди, чтобы выучить итальянский язык, ему порекомендовали взять в любовницы местную девушку.

В течение последующих двенадцати месяцев Сад был вынужден путешествовать по Италии. При этом он именовал себя своим второстепенным титулом — графом де Мазаном. В течение этого времени маркиз вел дневник, предназначавшийся, как и записи, которые он вел в Голландии, Рене-Пелажи. На его страницах де Сад впервые начал выражать те взгляды и вкусы, которые сделают его объектом похвалы и хулы как самого дерзкого и самого отвратительного автора современной литературы. Но проклятие общества мало беспокоило его. Покидая Ла-Кост, он не переставал думать, сделало ли общество и его правохранительные органы хоть что-нибудь, дабы улучшить человеческую жизнь. Лично для его существования, бесспорно, ничего хорошего не сделано. Таким образом, он пришел к выводу, что эгоизм является основным законом природы. Рене-Пелажи, как он считал, эту точку зрения разделит.

По пути во Флоренцию Сад проезжал Турин, Парму, Модену и Болонью. К месту назначения он прибыл 3 августа и провел там два с половиной месяца. Не успел завершиться первый месяц его пребывания в городе, как маркиз написал первое из многочисленных посланий Гофриди, в котором просил того прислать ему денег из собранных с его поместий податей. «Мой дорогой адвокат, вы очаровательный человек, но слишком уж долго не в состоянии найти мне три тысячи франков, в которых я нуждаюсь. Более того, если к концу августа не раздобудете требуемой мне суммы, вы сделаете меня заметной фигурой, что крайне нежелательно и неудобно». Та же тема звучит и в его остальных письмах. «Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы вся сумма в три тысячи франков была беспрепятственно выслана мне». К концу сентября его терпение оказалось на исходе. «Бога ради, месье, окажите любезность, скажите, кто увивается вокруг мадам де Сад и говорит ей всякие нелепости, которые она передает мне относительно моих трех тысяч франков, которые я так долго и с таким нетерпением жду».

Увиденное им во Флоренции во время путешествия не могло ни оказать на него должного впечатления, ни зачаровать его. Вид белокурой красавицы Тициана во дворце Медичи вызвал у него чувственный восторг, о чем он написал в своем дневнике. Что касается Венеры Медичи, он не спеша, с фетишистским наслаждением описывает прелести ее груди и ягодиц. Но с неменьшим восторгом рассматривает маркиз и восковую фигуру девушки, которую можно вскрыть с тем, чтобы исследовать анатомию. Подобно Родену, кровожадному хирургу из «Жюстины», Сад был в состоянии проникать в секретные механизмы женской красоты.

Большое впечатление на него оказали восковые работы. Эта форма искусства позволяла моделировать натуральные трехмерные ужасы, которые не могли быть исполнены в действительности. Особое впечатление произвела на него серия фигур, изображавших процесс разложения человеческого тела после смерти и до полного исчезновения. Эта тема без конца, если не сказать, навязчиво, муссировалась в «Жюстине» и «Жюльетте». Кроме того, интерес Сада вызывали произведения искусства с сексуальными акцентами. С восхищением любовался он гермафродитом античного мира и Приапом, на котором, как напоминал он Рене-Пелажи, благочестивые дамы античности могли посидеть, чтобы выразить свое религиозное рвение.

Интерес маркиза к изображению распада и разложения является не таким патологическим, как может показаться. Новый век готики утвердился в середине семидесятых годов восемнадцатого века, что нашло выражение в прозе, поэзии и искусстве. В Англии почти за шестьдесят лет до этого поэтический вкус к сценам «вздохов покаяния и одиноких страданий» определил Александр Поп в «Элоизе к Абеляру», панораме, весьма далекой от роскоши и определенности канонов неоклассицизма, с иными акцентами:

В 1794 году вкус среднего читателя, который Джейн Остин назвала в свое время «ужасным», заставил одну из английских романисток, позже восхваляемую Садом, миссис Анну Радклиф, в своих «Загадках Юдольфо» для придания произведению готического эффекта использовать восковые фигуры. Сюжет целиком и полностью строится на находке — полусъеденном червями трупе, — сделанной героиней в аппенинском замке дядюшки Монтони. Ужас и напряжение ситуации спадают только тогда, когда выясняется, что находка является всего лишь убедительной восковой имитацией, своего рода обманом, как, впрочем, и предполагаемое злодейство ее дяди.