Пьяный Иван был говорлив.

– Почему я должен переживать за этот черный народ? Я сволочь, что научился не поддавать виду? Хотят, чтобы кланялся, не раздумывай – кланяйся, а они про себя думают: «Ой, как ты удивишься, голубчик». Только так и можно стать кем-то, чего-то добиться.

Я незаметно записывала за ним. Хотя почему же незаметно, вполне себе открыто записывала. Только он не придавал этому значения, наверное, полагал, что пишу «статейки», так он называл мою работу.

Еще вопрос? Почему по пьяни мы так любим плакать? Все может начинаться с куража неистового, а потом обязательно все завернется так, что вспомнится и государство, и политика, и обиды, и смысл жизни. И все мечемся из стороны в сторону, как будто изменить что-то жаждем, но не можем и сами не понимаем почему так, оттого пьем еще больше, чтобы ответы найти, пока не отрубимся до утра.

Эдуард, помнится, в таком состоянии всегда либо плакал, либо совершал попытки все изменить. Однако странны и смешны были эти порывы, не из-за намерения, а из-за исполнения. Например, был случай, когда с другом они поспорили кто из них бесстрашнее, поскольку для того, чтобы мир изменить, нужна отвага неимоверная. И чтобы ту самую смелость проявить, они друг другу задания сочиняли. Эдуард заставил друга на стойку бара залезать и танцевать, а друг Эдуарда – о стол голову разбить. Эдуард в тот раз, кстати, был уверен, что победил, но мне его три шва как будто об обратном говорили.

– Я не понимал, что движет этими людьми, какие у них помыслы. Казалось, мы из разных миров. Так вот, что было бы, если бы я встретил древнего человека?

Тема тюрьмы для Ивана была неиссякаема, а вначале, помнится, и говорить о ней не хотел. Что он сейчас сказал: «Между нами пропасть непонимания»? Это точно, Ваня, у меня теперь так, глядя на вас деревенских.

Кроме Ивана, мне не доводилось встречать преступников и, наверное, не стоит судить обо всех по нему. Но он во мне что-то изменил, мне казалось, что все они страдают от своих преступлений не меньше, чем Ваня, не от наказаний, а именно оттого, что такое совершили. Ведь как жить потом в мире, где себя считаешь самым скверным человеком?

Уже с любопытством не с журналистским, а литературным присматривала за жителями деревни. Удивительно, насколько в них было меньше хитрости, увертливости, они казались более простыми и дикими. Точно животные, порой естественно жестокие, но не осознающее свою жестокость.

Не осмыслить, насколько огромна наша страна, даже если объедешь ее всю, не поймешь и не постигнешь. Вот и получается, что тут главное – не говорить, а увидеть человека.

– Никогда бы я не смог убить – думал и думал я каждый день. Так кто тогда убил? Кто убил? Все убивали. Одни трупы вокруг.

Страшно, страшно мне здесь находиться. Такое ощущение, что бахнут по голове, не от злости, а от лишности. Надо бы уезжать, уезжать сейчас самое время.

Ведь я не справлюсь. Справлюсь ли я?

Я встала и еще раз проверила закрыта ли входная дверь. Уже невозможно было сосчитать, который раз за ночь. Ведь Ваня был пьян, от него помощи ждать не приходилось. И чего это я сегодня заладила, все Ваня, да Ваня?

Эти фургончики с привезенными товарами, были какими-то уютными, там, конечно, лежало одно тряпье: бесформенные платья, колючие кофты, огромные рейтузы, но деревенские так накидывались на них, что и я не могла устоять, не прихватив хотя бы платок.

Казалось бы, что здесь должно быть одно ворье, но люди не то чтобы не брали чужого, скорее продавцу могли денег больше сунуть или вручить банку сметаны или меда.

Раскрасневшиеся, с обновками, мы спешили к Нюре, она замесила тесто, и пора было его снимать.

Нюра начала свой странный монолог еще возле дома:

– Ты знаешь, Анька, а я ведь его обманула, сбежала тогда с другим, а ему наплела, что умираю. Помню, как мы прощались, он сидел у меня в ногах, и когда накатывали слезы, склонялся к моим коленям, жамкал их, целовал. С тем, с которым убежала, мы прожили год, может быть, чуть больше. Я хотела вернуться к тому первому, да не смогла, он уехал из деревни вместе с родителями сразу после нашего прощания, а я осталась здесь, ждать его, но он так больше и не приехал. Не знаю, говорили ему друзья, что я вернулась. Вроде бы должны. Тогда почему он не возвратился? Не могли же они ему не сказать? Ты как считаешь?

История эта лилась так непринужденно и легко, что казалось, будто те события и не с Нюрой приключились, только на лице нервно дергались мышца, и щека запрыгала вверх и вниз. Я было открыла рот, но что ответить, так и не нашлась. Тогда она погрустнела и не стала по обычаю примерять обновки, а сразу ринулась на кухню накидывать в металлические жирные формы тесто.

– Ты пей чай, не слушай меня, это все глупости.

Нюра кивнула и утерла краем платка слезы. Пока она занималась хлебом и пирогами, я листала записи, терялась в каких-то своих мыслях, выходила ко двору – подышать.

У Нюры туалет был на улице, как и у многих деревенских. Только у Ивана там была бумага, а у нее редкие старинные книги, и неизвестно где она их брала, потому что в доме книг не водилось. Спросить о происхождении книг я не решилась, казалось, что тема слишком уж щекотливая, однако этот вопрос не переставал волновать меня, точно это было одно из ужаснейших святотатств, которые мне довелось видеть.

– Ты подметала двор сегодня? – обратилась я к Нюре, заглядывая в дом.

– Подметала, – не сразу ответила она.

– Завтра тогда не подметай, я подмету!

– Нет, ты не справишься, – отозвалась старушка, веселея, но через секунду снова вся собралась, принялась за дело.

Отрадно было наблюдать, как Нюра подцепляла кочергой металлическую форму, вынимала прямоугольный в подпалинках и бугорках хлеб, и от него исходила волна запаха. И его можно было ломать и класть на него кусок домашнего масла, и оно тут же таяло, текло по руке.

– С того года мне кажется наша деревня и сдала. Теплой земли не было больше, и жизни как будто меньше стало. Научиться беречь главное – это большой дар, – совсем тихо закончила она, уже не ожидая, что я отзовусь, как-то приободрю.

Я взяла небольшую горячую буханку в руки. Поднесла к лицу. Теперь я знала, что такое дух горячего русского хлеба. Узнала навсегда.

– Так почему у меня не получится подмести двор? – осведомилась я, стараясь отвлечь ее от горестных мыслей. Нюру обычно очень забавляло, что я не справлялась с обычными деревенскими суетами. – Что в этом сложного? Води метлой туда-сюда.

– Что сложного?! – Нюра вышла из-за печи с последней формой в руках. – Не доводилось мне встречать таких, как ты… – она сощурилась, подбирая слова.

– Самоуверенных, – подсказала я.

– Точно! – обрадовалась она. – Самурованных. А ну-ка, пойдем со мной!

Мы вышли во двор. Нюра принесла две метлы. Одну большую для себя и маленькую для меня.

– Чтобы полностью вымести, очистить двор, нужно ни о чем не думать. Только о метле и помете.

– Фу, – начала было я, но увидев сердитый Нюрин взгляд, замолчала.

– Подметать нужно справа налево и никак иначе. Справа налево. Поняла ты? Прикладывай все силы! После того как выметешь помет, тщательно промой метлу. Затем нужно встать посередине двора и подметать отсюда.

– Что подметать? Ты же сказала, что все – конец.

– Ну ты что?! Какой конец, Анька? Теперь ты пола не касаешься, но с той же силой сметаешь.

– Что сметаешь?

– Нет, ты точно дурная! – от негодования Нюра бросила метлу и ушла в дом.

– Что сметаешь? – крикнула я ей вслед.

– Все плохое, – отозвалась Нюра уже из дома.

Я несколько раз повела метлой вдоль досок.

– Глупость какая! – угрюмо вымолвила я и тоже бросила метлу.

*

Скромны были деревенские. Любая подачка со стороны государства, даже самая незначительная (например, увеличение пенсии на семьдесят рублей, как обещали на следующий год) очень радовала их, и благодарность их не знала предела. Не было, в них возмущения, что на эти деньги максимум, что купишь – полторы буханки, а может, в следующем году и не купишь, потому как цены поднимутся. Такое мышление, что беспричинно их одаряли, изумляло и восхищало меня больше всего. Ведь им казалось, будто и таких подарков недостойны, оттого и не понимали, за что так с ними благостно.