И вот если копнуть глубже, то получается, что чтобы ты сам не сделал, то во всем среда виновата будет. Избил жену – обстоятельства так сложились, убил ради денег – нужда заставила. И нет собственной ответственности, нравственности, человечности, в конце концов.

До сих пор меня мучает одна историю, случившаяся несколько лет назад с одним моим хорошим знакомым. Он славный человек: веселый, добрый. Его любили все, кто с ним был знаком. Я, помнится, даже на свадьбе его была. На свадьбе, кстати, все удивлялись, как он мог выбрать себе в жены такую простушку. Так вот, эта простушка после пяти лет совместной жизни, после двух рожденных детей изменяет нашему славному парню. Он конечно, в бешенстве, как и его знакомые, друзья, она в отчаянии бросается под подъезд. Действительно, так и было, я не перечитала Каренину, в двадцать первом веке способы, к сожалению, не изменились. Так и что же вы думаете было дальше? Сработала ли здесь наша общенародная жалость? Конечно! Когда через полгода наш славный парень женился во второй раз, свадьба была еще ярче, возгласы еще громче, все расхваливали новую жену. А той первой вроде бы, так и надо…

Я конечно, с тем знакомым больше не виделась и не увижусь никогда, да и других кто мне ту историю рассказывал да пояснял, перестала слушать и воспринимать. Живу с этой болью до сих пор, с той болью, что никому не сказала тогда, что славный знакомый нисколько не жертва и не требует жалости.

Не думаю, что он бил или как-то иначе издевался над покойной супругой, но и мысль одна покоя не дает. Да, бывают женщины безумные от рождения, но больше в женщинах кротости и стремления к какой-то маленькой, но оберегаемой ими земной красоте, а в прыжке на рельсы не то что красоты нет, а уродство сплошное, даже представить страшно, как тело ее раскромсало. Так почему тогда хрупкая, так широко улыбающаяся на свадьбе женщина делает такое по своей воле, чем гонима она была? И почему никто этим вопросом не задался?

С другой стороны, вот есть Иван, и сама его жалею, и где-то в глубине души считаю, что отец его сам во всем виноват.

Не знаю, в чем правда. Но ту девушку жалко, с ней мое сердце и моя никакая воля, даже несмотря на то, что славный знакомый – брат мой родной.

Это небо не бывало серым. Как такое возможно? Чтобы в одном месте России было непроглядное серое, а в другом – такое воздушное и нежное. Небо отражалось и колыхалось на поверхности неглубокой почти изжившей себя реки, названной, как и сама деревня, Кандалкой. Речка из-за того, что мелкая, была теплой даже сейчас – осенью. Песок под водой золотистый, и силуэты маленьких коричневых рыбок хорошо видны над ним.

– Купаются здесь? – спросила я Нюру, которая увлечена рвала лопухи вдоль берега.

– Раньше дети купались, а старики про воду не думают.

– Отчего так получается, интересно?

Она не отвечала, увлеклась лопухами. Долго гуляли по воде. Обнаружили ямы, где вода поднималась по пояс, непонятно как эти ямы образовались, но можно было даже искупаться, чуть-чуть поплавать, что я и сделала.

– Там ужи! – крикнула Нюра с берега и хохотнула, подумала, видимо, что хорошенько напугала меня. А сама опять делом увлеклась, землю-песок с берега в банку укладывает.

Я выбежала из воды, замерзла.

– Пошли домой что ли, пока ты совсем не околела, – проговорила Нюра с трудом поднимаясь.

– Пошли, – я быстро оделась и взяла одну из ее банок с песком. – И что ты с ними делать будешь? – спросила я, крепче хватая банку, чтобы она не выскользнула.

– Ох, и любопытная ты, Анька. Умная шибко видно.

– Хочу в соседнюю деревню съездить. Как думаешь, глава ваш Иннокентий рассказать про Новикова мне что-нибудь сможет?

– Скажешь тоже! Чего он тебе расскажет?! Нет дела ему до людей мелких. Он изворовался весь, об этом все мысли его. Мы ему давеча говорили, чтоб хлеб нам развозили по домам, нам же старухам зимой к магазину не пройти. А он отмахнулся, говорит: пеките сами. А мука как будто из воздуха у нас. Нет дела ему!

Все верно, хотел бы помочь, не дожидался, пока из города помощь пришлют. Хорошо, если даст мне отписку какую, а то ведь не даст, не захочет проявить неучастие, он, наверное, уже тем горд, что журналистку из города пригрел, план на ближайший год выполнил.

«Мелкие люди» – как она хорошо сказала, ведь ровно перед тем, как уехать, я написала одному знакомому, с которым мы долгое время тепло общались, куда я еду и на какую тему буду писать статью. Он сказал, что тема неактуальная, саркастично добавил: поэтому журналы и загибаются, авторы совершенно не понимают, что интересно современному читателю. Подразумевая, что судьба «мелких людей» никому занимательной не покажется.

Однако мой знакомый тоже был неправ, потому как современному читателю, вообще, мало что интересно. Да и слово «читатель», наверное, скоро исчезнет из употребления, ведь мы практически перестали читать. А разноцветные книги с обложкой «Как изменить жизнь к лучшему, начать все заново уже сегодня» сложно назвать достойными.

А как, вообще, можно обозначить то, что происходит сегодня с текстом? Как будто какое-то гонение, расчетливое унижение.

Хочется опять все свести к системе и государству, мол, они нас по такому пути ведут, но это не так. В действительности, люди сами выбирают путь, если не деградации, то как минимум, чтобы все было проще. Возможно, если бы нас не трогали, мы целыми днями лежали на диване. Что-либо делать – это скорее привычка, чем естественное состояние человека, поэтому вроде как и неправильно осуждать его за лень и ничегонеделание.

И кто эти сотни человек, которые решили, что нам нужно есть ложкой, ходить в школу и жить по совести? Как они смогли убедить остальных действовать и жить по таким правилам? Они не просто гении, а человеколюбцы, потому что, глядя на нас ленивых, жестоких и пассивных, хочется плюнуть на все и пожелать катиться нам и нашему миру в далекое-далекое ничто, потому что чего ради.

За этими мыслями как-то быстро добрались до Нюриного дома, я сначала в баню сходила, а затем брякнулась на лавочку в маленьком огороде (у нее их два: один большой за забором, другой маленький), закатное солнышко еще согревало, я наблюдала за Нюрой. Она доила корову. Мне почему-то неприятно было за этим наблюдать. Было в этом действии что-то отталкивающее. В том, как она мыла и смазывала корове вымя маслом, чтобы не трескалось. Нюра сама уже пахла коровой. Так пахла шерсть и пот животного, сладкий навозный запах. Я не сводила взгляда с гладких ног старушки, кожа настолько была выжжена солнцем, что волосы перестали расти. Кожа с крупными пятнами, темная даже зимой.

Нюра налила в миску молоко, и кошка, уже поджидавшая ее, начала мурлыкать.

Нюра спросила: буду ли я парное молоко, и когда я искривилась, изображая крайнюю степень недовольства, она ушла в дом вперевалочку, пыхтя, неся тяжеленное ведро.

Не проходило и дня, чтобы я не скучала по Питеру, по его дождливости и солнцу, по каналам и голубям. Боже, как же мне хотелось прогулять по набережной, особенно когда ты за тысячи километров от дома.

Нюра, которая только что подметала двор, опростоволосилась, глядя на меня.

– Ты точно умная, раз пишешь, – произнесла она с видимой гордостью.

– А ты разве не умеешь писать? – открылась мне и так понятная, но не подмечаемая мной ранее истина.

Боже, такими темпами и с такой сообразительностью мне никогда не найти Новикова.

– Немного умею. Я закончила два класса всего. Хорошо, хоть с этим повезло, после войны не до этого было.

И вновь перечитывая заметки уже позже, поражаюсь своей невнимательности и ограниченности. Ведь и правда, Нюра жила после войны. Она тридцать девятого года рождения, о чем неоднократно мне говорила, а я даже не спросила, каково ей жилось в то время, какая жизнь тогда была.

– Тебе, наверное, тоскливо здесь? – заботливо спросила Нюра. – В клубе иногда кино показывают. Сходила бы.