Снова раздался стук, Иван посмотрел по сторонам.

– Вон он, – показал на дерево. Там сидел дятел. – Ты знала, что дятлы не вьют гнезда, а выдалбливают дупло, и над созданием жилища трудятся и самец, и самка. Они даже яйца по очереди высиживают. Такие разумные создания!

Стало так тепло и уютно, что пока на поляне играли солнечные зайчики, мы даже не думали подниматься, мы отпивали самогон из фляжки и поочередно протяжно вздыхали.

Возможно, это все Ванькин самогон, а может, новые впечатления, но я казалась себе неуязвимой. Я перебирала пальцами солнечные лучи, предчувствуя, что, наконец-то, могу быть полезной. Не только пропавшему Новикову, но и другим жителям этой деревни.

Здесь стоит отдельно написать о таком качестве, как полезность. Как бы я ни противилась, но все равно все мои устремления идут от нее. Конечно, я понимаю, что желание быть полезным больше от гордыни, мол, помогу несчастным людям, а они меня потом героем считать будут, на руках носить станут.

Быть героем… да, я бы этого хотела.

Понимаю, но поделать с этим ничего не могу.

Наверное, если я отыщу Новикова, меня начнут почитать. Может быть, я его не то чтобы разыщу, а спасу. Вырву из лап непредвиденной напасти.

Только есть ли у меня средства и силы для спасения? Вот если разобрать все мои попытки быть героем, они заканчивались весьма жалко: несчастного щенка, с которым я обнималась в подвале, пришлось в итоге выставить на улицу; голодная девочка из неблагополучной семьи, которую я привела в дом, обворовала нас; а мужчина, которого я хотела сделать счастливым, оказался человеком нездоровым и еще больше разрушился, и разрушил меня.

И не получится ли в этот раз так же, что, встретив даже незначительное препятствие, я почувствую себя неспособной с ним справиться и снова впаду в нескончаемые поиски нового места, ситуации, где я смогу проявить себя как настоящий герой.

Боже, дай мне силы! Сделай меня самой бесстрашной на Земле!

*

Давно следовало затронуть эту тему, точнее, я много раз на эту тему рассуждала в дневниках, но не так прямолинейно, как хочу это сделать сегодня. Я хочу поговорить о мужской красоте.

Почему-то считается, что красивыми может быть природа, предметы, все что угодно из материального мира, и, конечно же, женщины – из нематериального. Последние из века в век слывут не только образцом красоты, они и музы, и жены, и объекты.

И никогда, совершенно никогда и никто не посвящал мужчине песен (шоу-биз с его: «ты меня бросил, а я любила» не будем считать, конечно), стихотворений, не разоблачал их, делая предметом восхищения (но были же скульпторы… ладно, не совсем обделены вниманием).

В этом послании я скорее обращаюсь к женщинам, безусловно, мужчины нас обижают и т.д. и т.п., но, даже учитывая это, кажется несправедливым то, что как только появилось чуть больше свободы, мы сразу же бросаемся на танки за свои права. И права нужно отстаивать, и я рада, что это делается. Однако же не всегда заниматься только этим!

Как сложно, оказывается, писать на эту тему, приходится сглаживать углы да оправдываться за каждое неосторожное слово. Но не думаете, что я из страха это делаю, точнее, не из-за того страха, что меня осудят, а оттого что не поймут.

А спросить я хочу следующее: почему из десяти женщин ни одна не стала рисовать мужчину, восхищаться чертами его лица, изгибами тела? А ведь у них тоже есть изгибы. Мужчины восхитительны и телом, и чувствами, и света в них много, и силы. Быть может, оттого они грубы и жестоки бывают, что только этого от них и ждут? Хотя всякий знает, что чем красивее его считают, тем сильнее он таким желает стать. Говори любой/любому замарашке, что он прекрасен, и тот будет видеть и чувствовать себя именно таким, и будет благодарен миру, что желание творить добро как-то само собой появилось.

И уж если говорить о правах, так почему бы женщинам не отстаивать свое право восхвалять сосцы мужчины, как они, не стесняясь, восхваляют наши? И ведь может случиться такое, что решение всех наших проблем намного проще, чем кажется. Чтобы избавить мир от войн, политических разногласий, стремления к захвату власти, нам только и нужно, нам только и стоит…

сказать мужчине, что он красив?

Не было и восьми часов, в общем, рань ранняя, как я услышала, что в ворота кто-то стучится. Настойчиво так, по-свойски. Натягивая на ноги шерстяные носки (которые я успела прикупить в местном магазине), я фантазировала, как спалю гостя дотла недовольным взглядом.

У ворот стояла Нюра. Через открытую дверь просунула мне сверток с тыквенными семечками и, заглядывая в глаза, выговорила:

– Ты с Иваном будь аккуратнее. Он отцеубийца.

И тут же ушла прочь.

Что это было? Зачем она мне такое сказала?

С этими мыслями я провела все утро. Умывалась, завтракала, писала, а сама все думала да соотносила, как образ Ивана уживался в моей голове с внезапно открывшимся фактом. Уживался как будто спокойно.

Но что мне до образа его? Ведь я уеду скоро. И что еще клокотание странное? Даже жевать не могу. На страх не похоже. Больше похоже на то, что нельзя с ним водиться, а хочется.

Снова легла в постель, чтобы превратить страшную реальность в сон. Не получилось, вспоминался пытливый взгляд Ивана, но раскаяния в нем нет.

Почему нет раскаяния? Дурное окружение или тщеславие? И на примере того же Раскольникова мы видим, что преступление не может быть осмысленно, но Ф.М. духовный человек, можно ли доверять его чувствам?

А может быть, он не виноват? Ошиблись. Общество обвиняет преступников… преступное общество, всем нужно найти крайнего. Беспутное поведение. Эго отца? Отцеубийство… Непонятно, как с этим быть, ведь, действительно, такая бесчувственность – уродство… Так что же это с ним? У него психическое расстройство? Надо спросить, надо спросить…

Мысль застучала в висках с такой силой, что я проснулась окончательно.

Но как спросишь такое?!

Вскочила с постели и помчалась к Ивану, как была – в ночнушке и растрепанная.

Плевать. Мне нужно человека понять, иначе я ничего не смыслю в этом мире, людях, которых всю жизнь изучаю, о которых пишу.

– Ты убийца! – закричала я, вбегая в открытые ворота.

И снова Иван странно на меня посмотрел, недолго думая, кивнул. В дом пошел, и я уже не помня, что иду за убийцей, вновь засеменила за ним.

Налил мне чай из самовара, придвинул пакет с печеньями. Я молчала, ждала, знала, что вот он момент, когда хуже нет, чем первой заговорить. Тогда Иван снова кивнул, будто принял меня и начал. Но издалека.

Тюрьму он ненавидел, кажется, будто все ее ненавидят, но нет, те, кто с малолетства сидят, слишком уж срастаются с решеткой. А Иван без своего дела не смог бы там выжить, сошел бы ума. Все будни непроглядные, не минуты радости.

И я кивала, ведь и без тюрьмы многие как в тюрьме, я таких знала. Работа, которую ненавидишь, чтобы лишь вечерами предаваться любимому делу, и что в таком случае значит «собственная жизнь», когда ты не управляешь ничем, возразить не можешь.

В тюрьме Иван делал ремни, тюремщики приносили ему куски кожи, и он их обрабатывал, обрезал, ласково выравнивал. Тюремщики в новых ремнях лучше к нему относились, по пустякам, как других, не били. Да и сокамерники его дело любили, он из оставшихся кусков им кошельки и перчатки шил. Кошельки в тюрьме не нужны, денег не было ни у кого особо, но эта роскошь, связавшая со старой жизнью, была им приятна.

– Ты воровала? – начал он вдруг.

Я прежде ответила нет, а потом вспомнила украденные у двоюродной сестры открытки и мешочек с золотым бисером, прихваченный у подруги.

– От нужды? – спросил он.

– Нет, – отозвалась я, вспоминая, как тот бисер прямо при подруге высыпался на ковер переливающимся водопадом. Она мне еще и собирать помогала. Как стыдно!

– Красивого хотелось? – он даже причмокнул языком.