Наконец, заговорил мальчик, и Иван, будто очнувшись, сел на место и принялся поправлять ученика.

Через пятнадцать минут урок закончился, и я, чтобы разрядить обстановку, заговорила о деревне, новостях и событиях. Оказалось, что я о них знаю больше, чем Иван. Женщина, не выдержав более неловкой ситуации, скоро распрощалась и, потянув ребенка к выходу, тихо ушла.

Иван продолжал молчать, лишь изредка поглядывал на меня, с каждой минутой я чувствовала себя все более неудобно, ничего не оставалось, как тоже уйти. Кротко и печально.

Сегодня поближе познакомилась с Нюрой – загорелая, чистенькая женщина, нет, бабушка. Я в красках расписала ей долгосрочные задачи своего пребывания в деревне, на что она заявила, что тот, кого я ищу, давно уже либо уехал на ПМЖ в другие места, либо затерялся в глуши, поэтому мои поиски и не увенчаются успехом. Хотя теперь уже стало понятно, что строгость Нюры больше напускная, но спорить с ней я все равно не решалась, лишь аккуратно пыталась развеять скептический настрой. Отчего довольно быстро ей наскучила моя история, и она пошла мыть, вычищать до блеска, а лучше сказать, шкрябать во дворе пол.

Нельзя было не подсмотреть, не подивиться этому таинству. Из досок в стене Нюра вынула огромный то ли нож, то ли топор. Выглядел неопознанный инструмент устрашающе, этот эффект усиливала обмотанная черной изолентой рукоятка.

Прежде всего доски поливались чистой водой без шампуней и всяких моющих средств, когда доски размягчались, ножом счищалась грязь. Для этого нужно было всем телом налечь на металлическое основание и с силой давить, так снималась верхняя шкурка доски вместе с грязью. Одна доска могла занимать около пятнадцати минут, всего их было десять. После того как доски очистили ножом, вода менялась, и пол не менее усердно мыли тряпкой. И снова темно-коричневую вязкую воду выливали в кусты, но прежде заглядывали в ведро, чтобы изумиться многообразию мусора. Наконец, двор поливался-заливался чистой водой, а доски из грязно-серого цвета превращались в оранжево-бежевые, как будто свежий сруб. В округе надолго повисал мокрый древесный запах.

После побежала к Ивану, не дождавшись вечера, о котором сама с собой договорилась накануне. Этой паузой я хотела наказать его за вчерашнее негостеприимство, хотя я, конечно, обманывалась, что для него это будет пыткой, поэтому и побежала.

Зайти в дом не решилась, позвала с улицы, здесь все так делают. Дикая, я дикая.

Иван вышел тут же, в руке держал лукошко. Я рассмеялась. Он не обратил внимания на смех. Устремился в сторону леса, я засеменила за ним. Всю дорогу думала о том, что если у всякого есть тяжелая повесть, то у Ивана, должно быть, она неприподъемная.

Мы замешкались возле дома Нюры, теперь она уже возила дрова. Иван вырвал у нее из рук тележку с дровами и повез их во двор. Когда Нюра делала не то, что нужно, Иван ругался на блатном жаргоне, но не матерился. Его манера разговаривать меня не раздражала, скорее дивила. В хорошем смысле этого слова.

Потому как язык – поразительный механизм. Если говорить о языке, которым мы пользуемся в обиходе и о том, который преображаем для статей, это вещи совершенно разного порядка. Ты можешь матюгаться безбожно день ото дня, но садясь перед монитором и ощущая под пальцами хрустящую пластмассу, тут же набираешь – «неосуществимо».

Язык печатный ужасен, даже самый хороший и тот ужасен. Поэтому никто ничего не читает, ведь довели людей до белого… (вот я о чем и говорю). Заявляю, нет провозглашаю – мы убили язык! Современный человек не оценит ни витиеватых фраз, ни причастных оборотов, все это мертво и оторвано от настоящей жизни. Я в реальной жизни истеричная, припадочная, визгливая, не всем это нравится, но все отмечают, что я персонаж живой, чувствующий. А на бумаге отобразить свои качества не могу. Это, конечно, еще и оттого что таланта нет, но и потому что язык загубили.

Ох, сколько силы в Нюрином вскоре совсем исчезнувшем «куды» и сколько красоты и характера в Ивановом «доказательству».

Пропадем мы скоро не от ядерной войны, а потому что замолчим. А может, всего-навсего писать перестанем? Закопаем это дело и станет лучше, потому что как минимум жалких попыток не будем демонстрировать и видеть. Надеюсь, что так.

Что же касается образности языка Ивана, то в наших последующих ссорах он никогда меня не оскорблял, его манера была тоньше, дольше, разрушительнее, он умел обидеть смыслом. В некотором роде это талант, значит, натуру человека чуял. Но он в полной мере не осознавал, что такие обиды, как бы ты не менялся и не совершенствовался, оставляют на душе след, что после такого ты никогда не сможешь думать о себе хорошо. Иван же, в свою очередь, к словам относился не больше, чем к подмеченному и высказанному замечанию, на которое сам бы никогда не обиделся, потому что сердиться не умел.

Иван не просил меня помогать Нюре, а сама я помощь предлагать не собиралась. Было приятно сидеть на лавочке, оставлять заметки в блокноте, наблюдать, как выверены движения этих загорелых, поджарых людей.

Когда мы снова выдвинулись в лес, вечерело, Нюра дала нам в дорогу вареных яиц. Я проголодалась и тут же съела свое. Иван осуждающе глянул, но ничего не сказал.

Всю дорогу со мной молчал, но бубнил что-то под нос, будто с лесом беседовал. В детстве я тоже так делала, когда с дедом за грибами ходила. Сколько мне тогда было, лет шесть? Плохо помню, только этот запах. Мокрый. Где-то я прочитала, что запахи запоминаются лучше всего. Действительно так. В памяти почти не сохранился образ деда (только блестящая на солнце лысина), но дух леса мне знаком, возникает в сознании непроизвольно. Любопытно, вспомню ли я через пять лет густую бороду Ивана, его блуждающий взгляд? Надо бы понюхать, как пахнет Иван, но как это сделать, чтобы снова не напугать его?

– Анна, тебе не страшно в нашей деревни? – обратился он ко мне.

– Чего мне бояться? Я же из города! У нас там на каждом шагу психи и маньяки, – паутина неприятно прилипла к лицу, я попыталась убрать ее, но она не поддавалась, щекотала нос.

– Только у нас здесь умерших больше, чем живых. Ты вон до кладбища ради интереса как-нибудь прогуляйся, увидишь, сколько могил.

– Чего это ты меня в лес позвал и про мертвых тут же заговорил? – занервничала я.

– Я тебя не звал, – откликнулся Иван, о чем-то задумавшись. – А людей не всегда здесь в могилы закапывали. Реже закапывали, чем нет. Через деревню основная дорога до тюрьмы проходит. Поэтому здесь раньше частенько заключенных гнали.

– И тебя тоже? – спросила я в шутку и только потом поняла, насколько она неуместна. К счастью, он мои слова то ли не услышал, то ли пропустил мимо ушей.

– И руки, и ноги у них в кандалы закованы были. Это уже после придумали, что деревня Кандалкой называется, потому как здесь заключенным с ног кандалы снимали, с тем чтобы идти легче. Но это неправда. Не снимали. Сама тюрьма в десяти километрах отсюда.

Раздался стук, словно протяжно заскрипело дерево. Я замерла, огляделась по сторонам.

– Что это? – засуетилась я.

Иван даже не заметил, что я отстала, уверенно переступал через бревна, не смотря под ноги.

– Души мертвых еще здесь.

– Боже мой! – размахивая руками, поспешила за спутником. – Может, сменим тему?!

– Местный батюшка, которого уже нет в живых, однажды сказал мне, что на деревне проклятье. Ты же видела сгоревшую церковь? – оглянулся на меня. – Все из-за нее!

– Что из-за нее? Духи? – зашептала я.

Он скривился.

– Ты как слушаешь? Церковь старая всех привечала, оттого и сожгли. Лишь по правилам человеку жить полагается.

Я не стала больше ничего уточнять, но поразилась тому, что Иван верит в такие небылицы, наверное, здесь совсем нечем заняться, потому каждый развлекается как может, а верить в мистику – занятие захватывающее, с этим не поспоришь.

Шли по тропинке, пока не оказались в центре поляны. От закатного солнца золотом блестела трава и наша кожа. Иван обернулся, я невольно улыбнулась ему. Опустились на землю. Он развернул сверток, там оказалось немного хлеба и парочка малосольных огурцов, достал Нюрины гостиница, из-за пазухи вынул маленькую фляжку. Открутил крышку, налил в нее напиток, протянул мне, я не отказалась.